— Гляди, гляди, попал!
Прямо как в тире, когда на диво меткий стрелок приводит в отчаяние владельца искусственных розочек, плюшевых обезьянок и бумажных мячиков на резинке. Однако и здесь действует закон, что все на свете кончается. Вот уже несколько минут, как из горящего вагона не выбежала ни одна крыса. Напряженную тишину нарушают разрозненные голоса, настороженность взглядов рассеивается. Милиционер прячет пистолет в кобуру и с видом полководца, выигравшего решающую битву, принимает дань признательности за свое оперативное вмешательство и высокое мастерство. Он уже не сердится на доктора Фрёлиха. Наоборот, провожает доктора к белому санитарному автомобилю — ибо где те времена, когда доктор объезжал своих пациентов, батраков, шахтеров, литейщиков и кузнецов на дребезжащем велосипеде? — и ведет с ним беседу о том, что давно надо было убрать это свинство, и даже открывает доктору дверцу автомобиля и машет ему вслед.
Владелец сожженного вагона делает последний смотр своим пожиткам, приказывает детям садиться, телега трогается, и он с женой шлепает за ней по грязи в направлении к станции. Пожарище дымится, люди расходятся, брезгливо отбрасывая ногами окровавленных крыс, и всем немного грустно, как, впрочем, всегда после праздника, особенно если он был украшен фейерверком.
Франтишек с девушкой уходят среди последних. Идти к монастырю уже поздно, и они двигаются вслед за телегой, нагруженной шкафами, кроватями, столами и детьми.
В поезде оба облегченно вздохнули и рассмеялись своему вздоху. Впервые с того момента, как они утром ступили в серебристые лужи Уезда, обоим легко дышится. Они вдруг опять стали просто студенты, у которых еще вся жизнь впереди.
— Теперь я ничуть не удивляюсь, что ты хочешь уехать в пограничье. Здесь я ни за что на свете не согласилась бы жить, — говорит девушка, с наслаждением откидываясь на жесткую спинку сиденья, в уголки которого набилась серо-черная сажа.
— Да нет, не так уж тут страшно, — защищает честь Уезда Франтишек, невольно повторяя слова отца. — Людям теперь живется лучше.
Но девушка упорствует:
— А мне до этого дела нет. Не я стану вызволять их из беды, вытаскивать из гнилых нор. Ничего общего у меня с этим нет. Когда я попала в медицинский институт, решила раз и навсегда: из Праги не уеду! А это все, — она махнула рукой на удаляющийся Уезд, — напоминает мне наш городишко. Но моя жизнь — моя, и я имею право делать с ней, что хочу.
Франтишек чуть было не заспорил, но ее последняя фраза лишила его и слов, и аргументов. Он только отметил общеизвестное:
— У меня есть возможность работать в Праге, да нет жилья. У большинства моих товарищей есть в Праге жилье, зато нет возможности работать. Так-то!..
На Дейвицком вокзале они расстались, не уговариваясь о следующей встрече, не обещая даже звонить. Франтишек уходит по каштановой аллее, его шаги заглушает прошлогодняя трава; каблучки девушки звонко отстукивают по тротуару, мощенному мелким камнем. В это время суток Дейвице — мирный район тихих вилл с садами. По вечерам здесь гулко разносятся шаги.
Прага в тот день удивительно прекрасна. За каждым окном манит Франтишка счастье. Оно обгоняет его, ждет, когда он доберется до проспекта. И тогда вместе с ним оно заглядывает в витрины, в окна маленьких трактиров, освещенные спокойным светом люстр, в недра винных погребков, где нет-нет да и взорвется девичий смех. Оно лукаво подмигивает Франтишку, а тот нервно дергает плечом и вполголоса спорит с этим вцепившимся в него, как клещ, счастьем:
— Ну и что? Ну, освещенная витрина. Трактир. Погребок с пьяными девчонками. Что тут такого?
У самого дома, где он живет в квартире своего приятеля, Франтишку наконец-то удается избавиться от незримого провожатого. И сразу ему становится лучше. Что там лучше — ему чудесно! Он ходит по теплой комнате и рассказывает приятелю — тот валяется на кровати — о горящем вагоне, о крысах и стрельбе по ним. И вдруг без всякой логической связи выпаливает:
— Решено — я отказываюсь от места в Праге!
Приятель вскакивает, бросается к Франтишку, и тот, положив ему руки на плечи, почти шепчет: