Спустились по лестнице, пошли по пустынным улицам, а у Франтишка такое чувство, будто он что-то испортил. Испортил так, что уж и не поправишь. Однако на Центральном вокзале он приободрился. Вокзал всего какой-нибудь час другой открыт после ночного перерыва, а сколько уже набилось в холодный зал цыган, железнодорожников, с лицами, помятыми от усталости после ночного дежурства, сколько девчонок из близлежащих заведений, с лицами, искаженными от грима, рассчитанного на слабое освещение в каком-нибудь «Сердечке»! Наши приятели пьют у киоска горячий скверный кофе из невероятно тяжелых чашек.
— Я-то все представлял иначе, — буркнул Франтишек, вдыхая пар, поднимающийся от чашки.
— Если раздумал — возвращайся! — Приятель торопится облегчить ему отступление, но Франтишек резко возражает:
— Да я не о том! — Он обводит взглядом публику, столпившуюся вокруг киоска; пахнет кофе, духами, пивом и мочой. — Просто я представлял свою поездку к первому месту работы маленьким праздником, что ли…
— Почему ты говоришь «свою поездку»? Это ведь «наша поездка».
Но Франтишек, уткнувшись в чашку с черной жидкостью, бормочет:
— Парень с Жидова двора все воспринимает иначе…
Приятель очень чувствителен к таким намекам.
— Ах, ты представлял, что тебя приедут провожать?
И Франтишек с невероятной наивностью ответил:
— Да!
Такое признание обезоруживает.
— Вот начнем устраиваться, ты о таких вещах забудешь!
В зале зазвучал голос, разносясь по коридорам, через перроны, заглушая пыхтенье паровозов, гул ресторана и свистящий звук, с каким проносятся автокары, нагруженные посылками и чемоданами; этот голос объявил, что поезд, отправляющийся к северному пограничью, подан на седьмой путь. Ожидающих охватывает радостное возбуждение. Скликая друг друга, весело загомонили цыгане, с новой энергией вскинули на плечо тяжелые сумки железнодорожники, оживленно ринулась на перрон какая-то семья в трауре — отец в черном, мать в черном, у детей креп на рукавах, едут то ли на похороны, то ли с похорон, — и через всю эту толпу пробиваются к поезду Франтишек с приятелем.
В купе, где они заняли места, тепло и сыро, окна грязные; люди, суетящиеся на перроне, кажутся Франтишку размытыми тенями без глаз, без носов, без ртов. Хорошо, что не прибежала — каким-то чудом, в последнюю минуту, — скажем, Псотка провожать его. Франтишек не узнал бы ее через окно, и она бы еще обиделась…
После бессонной ночи приятели заснули почти мгновенно, едва успев отметить в сознании, что поезд тронулся. А поезд, встряхивая их, пронесся по железнодорожному мосту, мимо уютных загородных ресторанчиков по берегу реки; в садике одного из них вмерзли в лужи стулья возле круглых столиков, из окна другого торчат удочки, лески опущены прямо в воду, помещение третьего вытесано в скале, и он похож на белого слона… В общем, как поется в песенке: «Поезд мчится, огоньки, дальняя дорога…»
Если б не кондуктор, вошедший в купе, где спят приятели, они вполне могли проспать, проехать нужную станцию и очнуться уже только у государственной границы. Хорошо, что все обошлось.
Нетерпеливо соскочив на перрон, приятели прошлись вперед-назад перед зданием очаровательной маленькой станции; найдя выход в город, так и кинулись туда. И вот уже идут по улицам! Послушать их — можно подумать, что они затеяли игру, когда тот, кто водит, должен отыскать спрятанный предмет, а остальные помогают ему выкриками «холодно» или «горячо», в зависимости от степени удаления от искомого предмета.
Из приоткрытых окон длинного серо-белого здания пахнет шоколадом. Это здание тянется прямо напротив выхода со станции; в сущности, неплохой привет приезжающим! Те, кто является знакомиться с местом первой своей работы, бывают суеверными, а шоколадная фабрика в самом начале пути — знак куда более благоприятный, чем, скажем, похоронное бюро. Но все-таки возле этой фабрики, выпускающей шоколадные изделия марки «Дели», — «холодно». Холодно. Не могут придать тепла даже смеющиеся девушки в белых чепчиках и белых халатах, выглядывающие из окон. «Холодно» и около старинной фабрички — скорее, кустарной давильни, — производящей пищевое растительное масло. Пенсионеры в воскресных костюмах, собравшиеся у ее проходной, будто шепчут друг другу на ухо: «Холодно, холодно…» За широкими окнами кафе с плохо закрашенной надписью над входом «Gasthaus»[41] сидят интеллигенты. Окна ужасающе забрызганы грязью — кафе притулилось на перекрестке, — но все интеллигенты в белоснежных воротничках, и очки их мечут искры.