— Не вздумайте! — предупредил Требушинский. — Покричит да перестанет. Бродяга небось, варнак… Вона их сколько шляется по Сибири нынче, тыщ сорок или пятьдесят…
Однако никто не обратил внимания на его слова. Собака во дворе не унималась.
— Пойду посмотрю, — двинулся к двери Фортунат Петрович, остальные последовали за ним. Требушинский, опрокинув под шумок свой лафитник, расхрабрился:
— Надо бы все ж таки ружьишко прихватить… Не ровен час. Голыми-то руками его, поди, не взять… Варначья кровь!..
И сунулся было в дверь, но Фортунат Петрович оттеснил его в сторону и первым вышел в холодные сени. Постоял, прислушиваясь и чувствуя, как мелко дробят зубы, противная дрожь охватывает все тело. Собака неистовствовала. Фортунат Петрович отодвинул засов, приоткрыл дверь. Смутной белизной выпавшего снега ударило в глаза. Было свежо, чисто, пушистые хлопья лежали на перилах и ступеньках крыльца. А снег все шел и шел, щекотно касаясь лица. Собака, узнав хозяина, подбежала, ткнулась мордой в колени и снова кинулась к воротам, оглашая двор яростным лаем.
— Кучум! — окликнул Фортунат Петрович. — Замолчи. Кто там?
Невидимый за воротами человек подал голос:
— Свои.
— Что еще за свои? — недоверчиво спросил Фортунат Петрович. Голос за воротами был незнаком. — Шутить изволите, сударь?..
— Правду говорю. Не до шуток мне. Да уймите собаку. И не бойтесь меня — нет у меня за пазухой камня…
— Камней за пазухой и мы не держим. Кучум, фу, ф-фу! На место! — прикрикнул Фортунат Петрович, спускаясь с крыльца. — Кто вы, по какой надобности в такую пору?
— Мне нужен директор гимназии Фортунат Петрович Корчуганов, — ответили из-за ворот. — А по какой надобности, ему я и объясню.
— Директор? — удивился Фортунат Петрович. — Так это я и есть… А вы кто и по какому делу?
— Ваш коллега.
— Ко-оллега? Как прикажете понимать?
— Так и понимайте: ваш коллега, — повторил тот, за воротами. — Да вы напрасно сомневаетесь. Радомский я, Степан Яковлевич Радомский. Прибыл на вакансию учителя словесности.
— Радомский? Но учителя словесности мы ждали еще в августе, а сегодня первое октября. Покров. Снег вон уже выпал…
— Виноват. Задержка вышла в дороге. Этап двигался медленно, — ответил Радомский.
— Какой этап? — не понял Фортунат Петрович. А Требушинский захохотал и едко заметил:
— Дак тебе, братец, поди, не в гимназию, а на пересылку?
Тот, за воротами, выдававший себя за учителя словесности, помешкал, будто собираясь с мыслями, откашлялся простуженно и устало проговорил:
— Впустили бы вы меня, а потом и допрашивали. Промерз я до костей. И голоден, аки пес бродячий.
— Хорошо, сейчас, — сказал Фортунат Петрович, взял Кучума за ошейник, отвел в дальний угол двора, привязал покороче, вернулся и отворил калитку, впустив ночного гостя. Повел через двор, в дом. В сенях предупредил:
— Половицу здесь покоробило… осторожно.
Остальные шли следом, будто конвоируя. В передней Фортунат Петрович разглядел человека и был поражен ужасным его видом: худой, изможденный, с потемневшим небритым лицом и глубоко ввалившимися, лихорадочно блестевшими глазами, в рваном зипуне, перехваченном опояской, в каких-то несусветных опорках на ногах, тот больше смахивал на бродягу, чем на учителя словесности.
— Не соответствую? — заметив, как пристально его разглядывают, принужденно засмеялся гость. — Как говорится: ест орехи, а на зипуне прорехи. Смущает мой вид?
— Сказать по правде… — качнул головой Фортунат Петрович.
— Позвольте объяснить. Когда я проведал, что в Томской гимназии не хватает учителей, то, не колеблясь, решил к вам ехать, дабы положить все силы на алтарь просвещения… — Он перевел дух и уже без прежнего пафоса продолжал: — Письмо отправил. А сам вот задержался. Пришлось добираться с попутным этапом… Иного пути не было, — развел руками. — Поверьте.
Радомский скинул зипун и как бы выше стал, даже стройнее, хотя и под зипуном одежда у него оказалась не менее ветхая — старая, с залоснившимися бортами визитка, неопределенного цвета брюки…
— Это рубище выменял я по дороге, — пояснил Радомский. — Свою одежду отдал за провиант, а это как бы в придачу… Позвольте еще раз представиться: учитель словесности Степан Яковлевич Радомский. Рад безмерно, что наконец на месте. Если вы мне предложите стакан чаю или кофию, не откажусь.
Прошли в комнату, где на столе рядом с остатками закуски стояли бутылки, рюмки… Глаза Радомского вспыхнули, загорелись при виде столь неожиданной картины, ноздри жадно втянули запах мясного — остывший бифштекс, куски копченой рыбы лежали на тарелках, и он это сразу увидел и отметил про себя, что еды здесь вполне достаточно; от голода и нетерпеливого желания поскорее утолить голод тупые спазмы сжимали желудок, и пальцы рук тряслись, когда он, едва дождавшись приглашения, сел за стол. Фортунат Петрович позвал горничную и велел поставить самовар. Требушинский, придя в себя после пережитых страхов, сидел рядом с новоявленным учителем и весело говорил: