— Больной настаивает. Но я вас прошу: никаких раздражающих разговоров. И недолго, голубчик, совсем недолго.
Ядринцева провели к генералу. Вид его поразил; бледное, с синюшной отечностью лицо, вялые руки поверх одеяла… Увидев Ядринцева, Казнаков попытался приподняться, но только покрутил головой, вминая подушку, и слабо улыбнулся.
— Вот видите, друг мой… Подвел я вас, — голос хриплый, сдавленный. Ядринцев мягко возразил:
— Да в чем же вы меня подвели, Николай Геннадиевич? Ни в чем вы меня не подводили. А помогали бескорыстно — это да. И я вам за многое благодарен.
— Нет, нет, подвел, — упрямо повторил Казнаков. — И не только вас… всю Сибирь. Надежду, веру вселил… а практически ничего не сделал. Вот и университет… Обидно!
— Вам не в чем себя упрекнуть, вы сделали все возможное, — попытался утешить его Ядринцев, но, видно, не утешил. Казнаков горестно усмехнулся:
— Значит, не все, коли вопрос не решен. Вот уже пятый год бьемся, а результатов не видно…
Ядринцев хотел сказать, что он уже не пятый, а двадцатый, да, двадцатый год занимается университетским вопросом, но передумал. Такая надломленность, безнадежность звучали в голосе Казнакова, обычно бодрого и энергичного, уповавшего всегда на терпение и упорство… И вдруг утратившего все это на глазах. Что с ним произошло?
Смутно было на душе, беспокойно: неужто и на этот раз вопрос останется нерешенным? Последующие события подтвердили самые горькие опасения.
А Казнаков так и не смог окончательно прийти в себя, воспрянуть духом. И, отчаявшись, уехал в Петербург, навсегда распрощавшись с Сибирью, равно как и с мыслью о сибирском университете.
8
Ночь оказалась бессонной. Ядринцев лежал, глядя в темноту, и думал, думал… Иногда чудилось, что подхваченный течением, он плывет куда-то, несется среди оглушающего вселенского безмолвия, а может, просто-напросто кружит на месте, как попавшая в полосу света ночная бабочка… Странное это было ощущение.
Взошла луна, выскользнула из-под облака, не луна даже, а лишь малая ее частичка, острый бледно-желтый серпик, точно скибка недоспевшей дыни, и свет от него исходил слабый, немощный. Ядринцев встал и подошел к окну, долго всматриваясь в звездное небо. Звенящая тишина стояла вокруг, и мысли в этой тишине рождались отчетливые и неожиданные. Стараясь не стучать дверьми, чтобы не поднять весь дом на ноги, он спустился вниз, во двор, где темнота казалась еще плотнее, непрогляднее, отворил калитку и неторопливо, наугад, пошел к реке, обдавшей его знобящей свежестью. Вода аспидно чернела внизу, казалась близкой. Ядринцев сделал еще несколько осторожных, крадущихся шагов и остановился, чувствуя, почти физически ощущая стремительное движение под ногами… Земля летела. Или он сам летел? Звезды над головой совершали свой извечный танец. Обломок луны мчался сквозь редкие облака по какой-то странной, причудливой параболе… И не было сил прервать, остановить это кружение. Что он мог сделать? Желание быть сильным — естественная потребность человека. И Ядринцев не был исключением. Он, как и многие, хотел сделать мир лучше и чище — в этом видел смысл жизни. Однако подчас забывал о том, что хрупкое человеческое желание и грубая, жестокая действительность находятся в постоянном противоречии. Впрочем, нет, он этого ни на минуту не забывал, но всякий раз, сталкиваясь с действительностью, которой заправляли ненавистные ему Кондраты (так именовал он обобщенный тип людей всемогущих и ненасытных в своем стремлении к богатству и власти), всякий раз, сталкиваясь с грубой силой этих Кондратов, он терялся и негодовал. Мир виделся ему разъятым, разъединенным на две неравные части — добра и зла. Чего больше? И то и другое творили люди. «Так что же тогда такое человек? — спрашивал он себя. — Народ, современное общество… Неужто это чурбан, о котором и говорить не стоит, наше общество, не умеющее за себя постоять, обреченное на вечное молчание… И не проймешь его, не проймешь ни словом обличения, ни словами любви, ни мольбой и слезами… Оно молчит, не подавая никаких признаков жизни. Безжизненное общество… Это страшно! Нет, нет. А может, оно содержит и несет в себе нечто живое, ценное, скрытое глубоко?..»
Плывет над Сибирью ночь, долгая, томительная. И сквозь плотную, тяжелую, ощутимую тьму Ядринцев как бы пытается разглядеть, мысленно объять — и видит эту громадную, величественную страну, раскинувшуюся на тысячи и тысячи верст. Да будет благословенной эта земля! Что ее ждет? И что он, Ядринцев, может для нее сделать?