— Бывают минуты, когда выбора нет и выход только один, — вздохнула она, коснувшись пальцами жесткой его седой пряди, упавшей на лоб. И Ядринцев, расстроенный и глубоко задетый, сделал головой нетерпеливое, отстраняющее движение. Сказал:
— Мне горько, Адечка, очень горько. И я никак не могу связать одно с другим: дети — и переезд. И твоя беременность еще в самом начале… Прости, но какая тут связь?
Она опять помедлила:
— Дети учатся. И мне не хотелось бы их сейчас срывать… Тебя я понимаю и решение твое одобряю. Но пойми, другого выхода у нас нет. Это временно, до лета. А потом мы снова будем вместе, приедем к тебе. Это временно…
Так ни до чего и не договорились.
Вечером, когда легли спать, Ядринцев попытался возобновить разговор, надеясь убедить жену. Адя была нежна, ласкова, близка, но эта близость показалась Николаю Михайловичу обидной и даже унизительной. Словно и в этом был какой-то умысел, обман, какая-то противоестественность… Он заговорил горячо и страстно о необходимости совместного переезда — Аделаида Федоровна была непреклонна. Что ею руководило, какие мотивы — осталось для него загадкой. Ядринцев чувствовал себя оскорбленным. Да, да! Можно мириться с ложью и противодействием врагов, антагонистов, но когда тебя не понимает и не поддерживает самый близкий человек, друг, жена, что может сравниться с этим!..
Ядринцев заперся в кабинете, ходил в темноте, натыкаясь на острые углы стола, шкафов, курил папиросу за папиросой, пьянея от дыма… Хотел успокоиться. Хотел что-то понять. Вдруг его поразила мысль, неожиданная и совершенно новая: да ведь Адя что-то скрывает, не говорит! Он вернулся в спальню, осторожно тронул жену за плечо:
— Адечка, мне показалось, ты что-то скрываешь от меня. Тебя задерживают в Петербурге не дети… и не беременность. Но что? Скажи: что?
Он хотел знать истинную причину столь странного, необъяснимого ее поступка, но ничего другого Аделаида Федоровна не сказала, уверяя, что ничего другого и нет. И Ядринцев так и не узнал, не мог предположить, что ехать в Сибирь Аделаиде Федоровне категорически не советовали врачи, говоря, что для нее этот переезд сейчас более чем нежелателен и опасен… Ядринцев не знал этого, Аделаида же Федоровна не решилась ему сказать, а вернее, твердо решила не говорить, опасаясь, что, узнав об этом, он, конечно, отложит переезд — и все его планы рухнут. Она понимала, что значил для Николая Михайловича переезд в Сибирь, и не хотела ему мешать… Это был странный, на первый взгляд, поступок. Но Аделаида Федоровна не знала, как поступить иначе, боялась ошибиться — и, вероятно, допускала самую горькую и непоправимую ошибку в своей жизни.
Потанин же всякий раз при встрече осведомлялся:
— Ну-с, Николай Михайлович, что надумали? Неужто все никак не решитесь? И напрасно. Напрасно, сударь! Работать в Сибири куда интереснее — весь материал под боком. А главное — польза несравненно большая будет, в этом я вас уверяю. Вместе станем работать. Александра Викторовна готова сотрудничать, могла бы иностранный отдел вести. И Аделаида Федоровна…
— Аделаида Федоровна не едет, — мрачно сказал Ядринцев.
— Не едет? Аделаида Федоровна не едет? Не верю!..
— Дети тоже не едут. Остаются в Петербурге.
Потанин смущенно помолчал, вскинув густые рыжеватые брови. И огорченно вздохнул:
— Значит?..
— Значит, поеду один, — сухо и твердо сказал Ядринцев.
Решиться на такое было нелегко. Но еще труднее было бы на это не решиться. Потанины вскоре уехали. А Ядринцев еще какое-то время оставался, задерживался в Петербурге, словно хитря с самим собой, откладывал отъезд…
12
Несколько лет назад Томск посетила труппа во главе с известным в то время артистом и режиссером Бельским. Впрочем, посещение это было случайным, незапланированным — труппа направлялась из Иркутска в Тюмень, проездом оказавшись в Томске. Остановилась на день в ожидании парохода. И губернатор Красовский, узнав об этом, распорядился труппу задержать. Губернатор был большой любитель театра, знал многих столичных знаменитостей, и с Бельским у него сразу же наладились дружеские отношения. Красовский пожелал, чтобы заезжие артисты поставили спектакль — и непременно «Горе от ума», где ему особенно нравился заключительный монолог Чацкого: «Вон из Москвы! сюда я больше не ездок…» Красовский и сам в свое время, обиженный по службе, бросил, можно сказать, такую же фразу, отправляясь в Сибирь… Спектакль был поставлен, имел большой успех. И губернатор потом настойчиво уговаривал Бельского: