Сидя в одном из последних рядов, Коля приподнимался, вытягивая шею, стараясь разглядеть появившихся в зале губернатора и попечителя учебных заведений Флоринского, благородно осанистого, с роскошною бородой, широко улыбающегося, и третьего человека, шедшего рядом с ними, которого раньше Коле не доводилось видеть, невысокого, по-юношески тонкого, с бледным продолговатым лицом… «Наранович! — сказал кто-то рядом. — Наранович, Наранович…» — разнеслось дальше, по рядам. И Коля догадался, что это архитектор Наранович, построивший прекрасное здание Сибирского университета. Легкий шум, точно ветер, прошел по залу. Коля с восторгом смотрел на хрупкого, с мальчишескою фигуркой человека, поддаваясь внезапному порыву, вскочил и перехваченным от волнения и восторга голосом воскликнул:
— Браво, господин Наранович! Браво!..
Кто-то зашикал на него, засмеялся, кто-то грубо взял за плечо и усадил. Но Коля видел, что и впереди многие вскочили, зааплодировали, волнение как бы по цепи передавалось, от одного к другому… Казалось, нет не только в зале, но и во всей Сибири сегодня человека, которого бы не коснулась эта радость. И у Коли от волнения горячо сжалось горло и слезы выступили на глазах…
Флоринский поднялся на кафедру и медленным, торжественным голосом зачитал указ о высочайшем разрешении открыть в Томске университет. И Коля опять вскочил и закричал: «Браво!» Но на этот раз никто его не одернул, не остановил, да и голос его потерялся среди множества других возгласов, потонул в шуме неистовых рукоплесканий.
— Ах, друзья мои! — оборачиваясь то к одному, то к другому из своих товарищей, восклицал Коля. — Запомните, запомните этот день! Прошу вас… На всю жизнь!
Флоринский между тем говорил о том, что сибиряки должны гордиться своим университетом, который уже в самом начале своего существования обладает богатою библиотекой, богатою коллекцией по разным отраслям естествознании, достаточным запасом учебных и научных пособий… Он называл имена людей, благодаря щедрым пожертвованиям которых составились эти богатства, построен сам университет, называл суммы пожертвований: Сибиряков — сто тысяч рублей; за десять лет, прошедших со дня пожертвования, сумма возросла более чем в полтора раза; Цыбульский — сто тысяч; граф Строганов, бийский купец Соколов… И еще, и еще, и еще! Цифры ошеломляли, должны были вызвать восхищение. Но, слушая попечителя, Коля все ждал, что вот сейчас, сейчас назовет он имена Ядринцева, Потанина, Шашкова, других сибиряков, сделавших так много для того, чтобы приблизить этот день, жертвовавших не рублями, а свободой, здоровьем, самой жизнью. Никто из них не был назван. И Коля, весь так и пылая от негодования, говорил кому-то из друзей:
— Тысячи, тысячи… Разве только этим измеряется значимость сделанного? Что значат для Цыбульского эти сто тысяч? И что значат для Ядринцева — десять лет тюрьмы и ссылки, многие годы борьбы за открытие Сибирского университета! Почему его не называют? — горячился Коля. Ему возражали:
— Ну, не скажи, без денег идея так бы и осталась идеей…
Коля пытался доказывать свое, и ему казалось, что сам архитектор Наранович, тихий и скромный человек, похожий на мальчика, сидит в стороне всеми забытый… Ах, как все это несправедливо!
Но уже через минуту, когда Флоринский с торжественной приподнятостью произносит заключительные слова своей речи: «Будем же помнить и ежегодно праздновать нынешний, счастливый для Сибири день, как день духовного возрождения!» — Коля неистово аплодирует, глаза его влажнеют, голос звенит: «Браво! Браво!»
Потом зачитываются приветственные телеграммы от высочайших особ — от наследника цесаревича, от великого князя, еще от одного великого князя, от министров, товарищей министров… Но главное — уже позади: университет открыт.