Семь новеньких изб, срубленных из добротного кругляка, встали на высоком берегу речки Березовки — и лучшей из всех, на удивленье, вышла изба Петра Корчуганова. Поначалу никто и не понял, как это получилось: вроде сообща валили лес, рубили дома, а и место Петр облюбовал самое удобное, поближе к реке, и окон в его дому оказалось больше, чем у других, и сени возвел просторные, крыльцо высокое… И под пашню кусок отхватил — удобнее нет, другим на зависть. Колышки вбил — отгородился. Хозяин. Проворный мужик Петр Корчуганов: где хитростью, ловкостью берет, а где силой. Силы ему не занимать — быка годовалого одним ударом на колени поставит. А все же на хитрость да проворство больше полагался. Рассуждал: «Сила и дураку может достаться. Что толку от дурной-то силы? А ум-батюшка миром правит».
Сенокос в то лето чистореченцы начали с опозданием. Трава уже отцвела, перестояла, дня не пролежит — и суха, сгребай поскорее, копни да метай стога… Неважное сено получилось. Мужики торопились, рук не хватало. И тут опять удивил Петр Корчуганов — ездил в соседнюю деревню Сорочий Лог и вернулся не один, а с каким-то изрядно побитым, бродяжьего вида мужичонкой. Чистореченцы, посмеиваясь, выпытывали:
— Петро Селиваныч, где ты раздобыл такое сокровище? Силой, што ли, взял?
— Силой и есть, — отвечал Петр. — Сорочьелоговские дуралеи чуть было жизни его не лишили… Едва отбил.
— Дак за што они его так?
— А ни за што… в бане у кого-то переночевал.
— Ох ты! Разукрасили бедолагу…
— Ничего, оклемается, — сказал Петр. Мужик и вправду живучим оказался — окреп, освоился. А когда появился вместе с Петром, спасителем своим, взял в руки литовку да пошел махать, прокос за прокосом, прокос за прокосом, поняли чистореченцы — работник! Такого-то косаря среди них и не было. Да и любое другое дело, за какое ни брался Агап Селезнев (так звали корчугановского «примака»), горело в его руках. Работал он легко и отрадно, наполняясь в такие минуты неистовой, прямо-таки бешеной силой — горы, если надо, свернет. «Такого работника отхватил Петр Селиваныч! — дивились чистореченцы. — Ну, мужик…»
Дивился и сам Корчуганов, глядя на работника своего. Спросил как-то:
— Я все голову ломаю: откуда в тебе столько проворства да умелости? Любую работу сполняешь без сучка и задоринки. Неужто все как есть умеешь?
Агап улыбнулся кротко, почесал затылок:
— Не все, однако, Петр Селиваныч.
— Чего ж ты не умеешь?
— Жить, Петр Селиваныч.
— Жи-ить? — задумчиво протянул. — Интересно. Выходит, мало того, чтобы на все руки мастером быть, а еще и жить надо умеючи? Пожалуй, ты прав. Обратно к тому скажу: поставить дом своими руками — одно, а жить в этом доме — совсем другое.
— Поставить поставишь, а жить будешь через пень колоду, — согласился Агап. — Какая радость?
Что ж, сам Корчуганов не в пример иным жить умеет. А все оттого, что видит дальше других и пользу свою редко упустит… Теперь-то всякий в Чисторечье скажет, с чего Петр Селиваныч начинал: с амбара. Да, да, с обыкновенного амбара. Впрочем, нет, амбар-то вышел необыкновенный. Едва на следующую весну взошли хлеба, затеял Петр Селиваныч рубить новый амбар. Мастеровитый да работящий Агап редкий час теперь выпускал из рук топор. И стал расти сруб день ото дня, довольно обширный, на две клети, с предамбарником. «Не анбар, а чистый дворец!» — посмеивался Филя. А зачем, опрашивается, Петру такая хоромина? Но еще больше удивились по осени, когда сжали да стали молотить хлеб — такую гору наворочали, сколько, поди, и за всю жизнь не видывали зерна… Тогда и докумекали: Корчуганов-то в корень глядел и не прогадал. И тот же Филя Кривой первым явился к нему на поклон: один, говорит, примак у тебя имеется, дак для ровного счета бери другого… Хлеб некуда ссыпать. Петр Селиваныч для виду поупирался, но угол в амбаре выделил. Только «угол» тот дорогонько обошелся Филе — всю жизнь отрабатывал… А Петр Селиваныч впервые тогда почувствовал некую власть за собой, которая была еще как бы под спудом, но уже была, и он, Корчуганов, мог ею воспользоваться, применить ее, испытать на других, добиваясь еще большего своего превосходства… А зачем ему это превосходство? — спрашивал и беззвучно, внутренне смеялся, испытывая сладостное, как щекотка, желание быть не вровень с другими, а на голову, а то и на две головы выше других. Выше. Теперь-то он, Петр Корчуганов, и шагу не сделает без выгоды — умный мужик, расчетливый. Вон даже «примака» своего, Агапа Селезнева, женил, как сказывали, с дальним прицелом. Сам ездил в Сорочий Лог и высватал невесту. Сорочьелоговские пустили молву: «Дак она, Анисья-то наша, девка красна, не за женихом кинулась, а за сватом… То-то, погодите, будет потеха!» Говорили, что с Анисьей Петр Селиваныч еще до свадьбы встречался… А когда на другое лето разрешилась она сыном, слух, что дым едучий, пополз по деревне: мальчонка вылитый Корчуганов, как две капли. И то сказать: шила в мешке не утаишь… Вот какой зачин сделал Петр Селиваныч на новом-то месте, укореняясь. Все надежды же его сходились на сыне Фортунате. Да только не суждено было сбыться этим надеждам — отрезанным ломтем оказался впоследствии сын. Поначалу-то, когда он учился в Томске, Петр Селиваныч прикидывал: грамота не помеха делу. Но Фортунат после училища не в Чисторечье вернулся, а в Петербург наладился, горным делом заинтересовался. Петр Селиваныч спохватился: да зачем нам, хлебопашцам, горное дело? Спохватился, да уж поздно: пошел Фортунат своей дорогой. А тут еще сбил его с толку Федот Иванович Попов, томский виноторговец, надумавший золото по Сибири искать… А чего, спрашивается, его искать, золото, коли оно само в карман просится? И ладно, если бы Фортунат всерьез, как тот же Попов, делом увлекся, загорелся предпринимательством, а то ж кончилось все впустую: воротился Фортунат в конце августа — и не один, а с девицей-красавицей. Петр Селиваныч, увидев ее, вздрогнул и даже с лица сменился: