На следующий день, когда уровень воды немного спал, гроб N выловили километрах в десяти от Боровского кладбища. Он был в отличном состоянии и плотно запаян. Старожилы стали рассказывать историю N и Матрёны, кто как её помнил.
Услышав эту повесть, крестьяне реагировали по-разному. Одни высказывались про плавающий гроб в том духе, что мол "говно не тонет"; другие, более суеверные, говорили, что Матрёна, лежащая на дне реки, не захотела принять к себе своего неверного любовника. Сельский учитель же заявил, что все суеверия - чепуха, и, что, просто, плотность герметичного гроба с его содержимым меньше плотности воды, поэтому гроб и плыл, как корабль. "Корабли ведь тоже делают из железа".
Монпелье (Франция), 1995 г.
ПОСЛЕДНЯЯ КНИГА
Безжалостно-холодным выдался январь в ту далёкую зиму моего студенчества. Слепящая и колючая снежная пелена стояла над Москвой, кутая блекло-жёлтое, хилое солнце. Морозный воздух жёг щёки и уши, забирался в шапку, под воротник, и не давал вздохнуть полной грудью - сжимал горло.
В такую погоду мало тянуло на улицу. И это было весьма кстати, - наступила январская экзаменационная сессия, - и надо было сидеть дома и зубрить до одури.
Мои конспекты институтских лекций, мягко скажем, не блистали, - они были написаны криво и коряво, так, что даже я сам теперь не мог всё расшифровать! Однако при подобных затруднениях выручал мой друг - прилежный студент Сева Лапкин. Он часто приходил ко мне домой заниматься в компании, притаскивая всегда целую кипу своих тетрадей с записями лекций, в которые я при необходимости тоже заглядывал. Севины конспекты были великолепны, - выведены крупным, округлым и очень разборчивым почерком девицы-институтки, и читались они - просто, как захватывающий приключенческий роман!
Сам Сева не очень, как мне казалось, соответствовал своим конспектам. В облике его не было ничего ни от дореволюционной, прилежной институтской девы, ни от современного зубрилы-отличника мужского пола, - разве, только что, поблескивающие на носу очки с прямоугольными стёклами в стальной оправе. Эти очки в сочетании с разметавшимися по высокому, бледному лбу спутанными русыми волосами, - длинными, до плеч, - придавали ему сходство не то с богемным "мир-искусстовским" юношей, не то с батькой Махно. То есть, всё же, в его внешности таилась какая-то старорежимность.
Одевался Сева довольно неопрятно: часто подолгу носил одно и то же. Особенно любил свой потёртый, серо-голубой вязаный свитер, с застёжкой на молнии у горла, и коричневые, не глаженые брюки. Всё это было вопиюще немодно, - большинство студентов красовалось тогда в застиранных джинсах и джинсовых куртках с лейблами крутых американских фирм. Однако Севины друзья тактично не обращали внимания на его допотопные наряды, - все знали, что он - из бедной семьи. Мой друг и его младшие брат и сестра жили с мамой вчетвером на её скромную зарплату: мама вкалывала уборщицей в каком-то довольно солидном учреждении, а отец-пьяница давно ушёл от них.
Неистощимый оптимист - Сева обычно шумно вваливался с мороза в мою тускло-освещённую комнату, принося с собой запахи оживлённых московских улиц и солнечного зимнего дня. Ещё с порога он кричал: "Эй, затворник, ты опять сидишь с кислой миной?! Улыбнись, - жизнь так прекрасна, но мчится так быстро, - лови её мгновенья!!"
....................................................................................
В зубрёжке и сдаче экзаменов сессия пролетела незаметно, и наступили долгожданные зимние студенческие каникулы. Я отправлялся на десять дней в подмосковный пансионат имени семи заветов Ильича, а Сева должен был ехать в уральскую деревню Ленинские грязи к своей бабке.
Мой друг был страшным книгоманом: читал он быстро и много, - и, в основном, - художественную литературу. Он часто брал какое-нибудь чтиво из богатой интеллигентской библиотеки моих родителей; и на этот раз, перед отъездом, одолжил "Новеллы" американского классика Вашингтона Ирвинга, - увесистую и немного пропылившуюся книжку.
....................................................................................
Эх, - эти зимние каникулы! Катания на лыжах в сосновом, заваленном хрустящим снегом лесу. Мороз уже спал и лишь приятно пощипывает щёки, а в воздухе клубится пар от твоего дыхания, и плавает гулкая тишина. Студенческие компашки - горячий, пряный глинтвейн и возбуждённые разговоры до утра. Дискотеки - танцы-шманцы: жарко-влажное дыхание в моё раскрасневшееся ухо подвыпившей партнёрши - новой пансионатской знакомой Сарочки, - переспелой, пухленькой дамочки, уже давно не студентки, - и её призывный шёпот: "А, может, и я под тебя сгожусь?"
Но всё хорошее так быстро кончается, оставляя о себе лишь сладко-ностальгические воспоминания. Десять дней промчались в миг, и снова нужно было возвращаться в институт...
....................................................................................
Первая лекция после каникул, утром в понедельник, была по научному коммунизму. В зале, устроенном полукруглым амфитеатром, собрался весь наш курс. Я со своим товарищем - интеллигентным, рыхлым очкариком, Пашей Кацмановичем, чем-то смахивающим на очковую змею и носящим, по-видимому, поэтому прозвище Питончик - поместились на самом верху, на последнем ряду. Отсюда была прекрасно видна вся аудитория и, конечно же, кафедра лектора.
Сидящие внизу студенты оживлённо болтали, - делились каникулярными впечатлениями. Прямо подо мной расположилась девица Палкина. Она кокетливо вертела перед маленьким, изящным зеркальцем овцевидной, блондинистой головкой, напудривая свой лик блудливой мадонны, отражённый бесстрастной, отполированной гладью... Рядом с ней на скамью нагловато-уверенно плюхнулся красавец-студент горской национальности по фамилии Бабидзе, - большой прожигатель женских сердец, - и стал тут же что-то выразительно нашёптывать в её нежное розовое ушко, утяжелённое массивной жемчужной серёжкой. Девица Палкина кивала золотистыми кудрями в такт его (по-видимому, остроумным) репликам и иногда испускала очаровательные смешочки.
Все, вроде бы, были на месте: и от души зевающий толстенный олух Сосисечкин - активный комсомолец и стукач; и отъявленный хулиган - долговязый студент по кличке Лом; и скромница-отличница Маша Шишина, прибывшая учиться в столицу нашей великой Родины из далёкой провинции. Только Севу я не видел, - странно, однако.
Пока я разглядывал присутствующих в аудитории, Паша-Питончик обстоятельно рассказывал мне о том, как на каникулах целых два раза ходил в театр со своей соседкой Элеонорой, - как он выразился: "девушкой из очень приличной, интеллигентной семьи, да, и вдобавок ещё, сущей красавицей..."
- Эй, ссущая красавица! - неожиданно прервал его грубый голос. Это был незаметно подсевший к нам совсем неинтеллигентный студент - Лёха Мухин - накаченный, всегда пахнущий чем-то прокисшим, бугай.
- Здорово, очкарики! Ну что, - каникулы были заебись, - хуи в ножнах не ржавели? - весело спросил он, и, не дожидаясь ответа, продолжил, - Вы, я знаю, - народ башковитый и языки сечёте. Переведите-ка мне немного журнальчики - порнуху, - братан из-за бугра приволок.
Только мы с Питончиком раскрыли Лёхино похабное чтиво, как на кафедру бодро взбежал ослепительно-лысый, с рыжеватыми усиками и бородкой, упитанный лектор, - доцент Моисей Ильич Прореховский, малость смахивающий своей наружностью на вождя мирового пролетариата, и называемый, поэтому, промеж студентов - просто "Ильич".