- Товарищи студенты, - весело пропел он тоненьким голоском, - вот и закончились каникулы. Надеюсь, что все вы провели их с пользой для себя, - и теперь полны новых сил для того, чтобы грызть гранит марксистко-ленинских и других полезных наук.
Затем доцент выдержал паузу, за время которой его румяная физиономия приняла серьёзно-скорбное выражение, и продолжил уже торжественным и печальным тоном.
- К моему величайшему сожалению, я должен начать сегодняшнюю лекцию с очень печального объявления. Ряды наши поредели. Вчера скончался студент нашего института, ваш сокурсник и товарищ - Сева Лапкин. Он умер в больнице после перенесённой операции на лёгких. Ему только что исполнилось девятнадцать лет. Прошу вас встать и почтить Севину память минутой молчания...
....................................................................................
В зале больничного морга, на специальном постаменте, стоял обтянутый красным сукном гроб с Севиным телом, усыпанным цветами. По высокому, бледному лбу покойника расплылось сизое трупное пятно.
Вокруг теснился народ: Севины родственники, студенты нашей группы, несколько институтских преподавателей.
В морге было холодно, и стоял сладковато-тошнотворный трупный запах, а на улице - ещё холоднее, зато, - свежий воздух. Запахнув пальто, я вышел на усыпанный грязно-жёлтым снегом двор.
В день Севиных похорон ударил крепкий мороз, - ледяной воздух дымно искрился. Во дворе морга также толпился народ, - больше военные, - прибывшие на другие похороны. Около ворот, на выезде из двора, стоял похоронный автобус, в который несколько офицеров запихивали увесистый, и тоже красно-суконный гроб с толстым покойником в парадной генеральской форме.
Ковылявшая мимо, согнутая крючком, старушка, в больших чёрных валенках, грязном ватнике и обтрёпанном пуховом платке, - по-видимому, больничная нянечка, - спросила у кого-то в толпе: "Кавой-то хоронють?"
- Генерала Мордасова, бабушка, - был ответ.
- Не знаю такого генерала, нетуси такого генерала, - недовольно проворчала старушка и, с трудом передвигая древние ноги, отяжелённые увесистой обувкой, продолжила свой путь.
....................................................................................
На кладбище, - бескрайнем снежном поле, испещрённом могильными крестами и плитами, с редкими, одинокими, чёрными силуэтами оголённых деревьев, - стоя у края выдолбленной заранее в мёрзлой земле могильной ямы, доцент Прореховский, пуская пар изо рта, произнёс короткую, но крепко берущую за душу свей проникновенностью речь. Все мы, переминаясь на окоченевших ногах и шевеля озябшими пальцами, слушали его, тесно сгрудившись у раскрытого гроба, в котором лежал безучастный Сева с трупным пятном, казалось, ещё более расплывшимся по его высокому бледному лбу. Севина мать была вся в чёрном, - только её седые волосы отсвечивали белесым бликом. Она рвалась к гробу, но её крепко удерживали за руки с обеих сторон два увесистых, сизо-харих мужика-родственника в потёртых, дублёных "дворничьих" тулупах.
- Может быть, один из них и есть Севин отец? - мелькнуло в моей полупустой, замёрзшей голове.
Когда гроб опускали в могилу, расположившийся немножко в отдалении духовой оркестр, состоявший из пятерых красноносых пенсионеров-алкашей, немного фальшивя, но очень бодро заиграл Интернационал.
А потом яму с Севиным гробом засыпали бурой землёй, перемешанной с кусочками льда и смёрзшегося снега, и забросали венками и цветами. Я заметил, что (как бы по странному совпадению) рядом с Севиной оказалась могила уже довольно давно умершего и тоже очень мало жившего юноши. На его обледеневшем, гранитном надгробии с трудом читалась полустёртая надпись: "Пусть жаворонок, пролетая над тобой, поёт свою самую нежную песнь"...
Но, какой, к чёрту, жаворонок в этой снежной пустыне, - одно вороньё!
После похорон все были приглашены к Севе на квартиру - на поминки. Несмотря на то, что Питончик активно агитировал меня пойти - "отогреться", - я решил возвращаться домой, - не мог больше слушать причитаний Севиной мамы и смотреть на её горе... На душе и так уже было невыносимо грустно.
....................................................................................
На следующий день, в институте, побывавший на поминках Паша-Питончик сообщил, что у Севы был рак лёгких и, что он почти два года жил с одним лёгким, пока - как раз накануне поездки к бабушке в Ленинские грязи - на втором не началась пневмония. Питончик вручил мне "Новеллы" Вашингтона Ирвинга: книгу передала Севина мама, попросив сказать, что сын читал её в последние дни в больнице.
Придя домой, я засунул Ирвинга на его прежнее место, на книжной полке, и решил больше никогда не прикасаться к этому объёмистому томику. Пусть себе стоит... Я чувствовал, что между его страниц бродит Севина душа, - зачем её тревожить?...
....................................................................................
Зазвонил телефон. Я обрадовался, услышав в трубке нежно-бархатный Сарочкин голосок, и улыбнулся..., и прекрасная жизнь снова быстро понесла меня, - уже без Севы Лапкина...
Париж, 1997 г.
ДВОЙНОЕ ПАРИ
Дело было летом 1985 года. В Москве в то время устроили Международный молодежный фестиваль. Я с другими комсомольцами - сотрудниками нашего научно-исследовательского института - работал на обслуживании этого мероприятия. Наша деятельность, как тогда говорили, была важным общественным поручением, и нас даже освободили от основных обязанностей в институте. Главной, поставленной перед нами, задачей было дневное дежурство в залах Третьяковской галереи и помощь служителям музея и милиции в охране порядка.
Нам бесплатно выдали специальную униформу: хлопчатобумажные бежевую куртку, голубенькие штаны и белую футболку, - всё это - с эмблемами фестиваля. Одежду изготовили где-то в Прибалтике, - в России подобную "роскошь" в то время пошить было практически невозможно.
Перед заступлением на первое дежурство нас проинструктировал заместитель директора института по режиму - отставной кэгэбэшный полковник Гвозденко. Нас всей гурьбой запустили в его бездонный, отделанный рыжей фанерой, кабинет. Бульдожье, цвета красного кирпича лицо полковника покачивалось над массивным письменным столом под огромным портретом Ильича.
Гвозденко рассказал о сложной международной обстановке и о враждебном окружении Советского Союза и просил нас не вступать в какие-либо политические дискуссии с иностранцами, которые будут посещать Третьяковку. В заключении нам было поручено останавливаться невдалеке от групп интуристов, сопровождаемых экскурсоводами, и прислушиваться к разговорам иностранцев. В случае если до нас дойдут какие-нибудь критические замечания в адрес Советского Союза или организации фестиваля, - доносить об этом служителям музея или милиционерам. А те уже, как выразился товарищ Гвозденко, "сообщат куда надо". Кстати, для дежурств в Третьяковке среди наших комсомольцев отобрали только тех, кто мало-мальски владел английским языком!
Я люблю искусство, и торчать целыми днями среди картин было для меня одним удовольствием. Этого я не могу сказать о своём друге Лёшке Лошакове (с ним мы часто дежурили в паре), который заметно скучал.