Всем был хорош замечательный Гоги. Однако и у него тимелся один недостаток, - дело в том, что он был извращенцем. Гоги часто брал нагретую под настольной лампой светящуюся фосфорную фигурку орла или оленя (такие статуэтки тогда продавались во всех кавказских сувенирных магазинах), залезал с ней под одеяло с головой и начинал громко пукать. Примерно через четверть часа он вылезал оттуда - весь красный, всласть надышавшись газом, и счастливо заявлял, что "выдэл зэлоноэ сэвэрноэ сыяныэ".
Гоги и я жили в одной огромной палате ещё с пятью-шестью ребятами. Из них, под нашим руководством, сформировалась небольшая банда, быстро ставшая известной администрации санатория, благодаря чинимым ею безобразиям.
Самой любимой нашей проделкой была игра в приведения. Этой забаве обычно предшествовала "психологическая подготовка": вечером, после ужина, мы собирали вокруг себя нескольких "приличных", то есть - не принадлежащих к нашей банде, мальчиков и девочек, - и по очереди рассказывали им разные страшные истории - "пугальчики", - которых мы знали множество. У каждого из нас были свои любимые "пугальчики".
Я, например, обожал рассказ про гроб на колёсиках. Гроб этот со скрипом выезжал каждую ночь из пятна замазки, закрывающей дырку в стене спальни одного богатого особняка, вселяя ледяной ужас в душу престарелого буржуа, недавно купившего дом и использовавшего все мыслимые и немыслимые средства для того, что бы избавиться от незваного пришельца.
Гоги же предпочитал "пугальчик" про синие руки. Руки эти были отрезаны одним полоумным господином у своей умершей жены-пианистки и спрятаны на антресолях, в её рояле, в качестве сентиментального сувенира. С тех пор, каждый раз, в полночь, сей несчастный джентльмен просыпался в холодном поту от заполнявших весь дом гулких фортепьянных звуков, доносившихся с антресолей.
Я недолюбливал этот "пугальчик", потому что сам побаивался синих рук. Каждый раз, когда я слышал про них, я потом, ночью, долго не мог заснуть и от страха кутался с головой в одеяло.
Итак, проведя вечернюю "психологическую подготовку", мы дожидались, когда в санатории все заснут, вылезали из-под своих тёплых одеял, накидывали на себя белые простыни, содранные с наших кроватей, брали в руки уже упомянутые мной фосфорные статуэтки, и, страшно воя, шли пугать спящих детей. Предварительно долго пролежавшие под зажжённой настольной лампой статуэтки, излучали удивительный, ядовито-зелёный свет, а, свободно развивающиеся в коридорном сквозняке простыни, придавали нам изумительно-зловещий вид. Разбуженные нашим задорным воем, дети, вскакивали со своих кроватей и здорово пугались.
Несколько раз бдительные ночные сиделки ловили нас на месте преступления и жестоко наказывали, заставляя сидеть до утра и бодрствовать вместе с ними в пропахнувшей эфиром, холодной медицинской комнате на первом этаже. Ох, как намного лучше было бы вместо этого снова очутиться в тёплой постели!
....................................................................................
Как верно заметили ещё классики марксизма-ленизма, - жизнью нашей движет единство и борьба противоположностей. Так, у моего друга Гоги появился недруг - Аркаша Подпеньный, который, естественно, стал и моим врагом. Папа Аркаши работал директором много-орденоносного образцового украинского совхоза "Закрома Родины" и был очень уважаемым у себя в республике человеком. Восьмилетний же оболтус, Подпеньный-младший, являлся на редкость бестолковым, откормленным, притолстенным, пунцово-щёким жиртрестом.
Не знаю, почему, но Аркашино многотелье нам с Гоги явно не нравилось. Вдобавок Гоги утверждал, что Аркаша - жмот: напукает, бывало, под одеяло, сам нюхает, а другим - не даёт. Обвинение в жмотстве я лично считал недоказанным, так как Аркаша жил не в нашей палате, а в той, что находилась в самом дальнем углу коридора; и Гоги, следовательно, не мог знать - пукает ли он под одеялом или нет... Но это ничуть не умоляло моей антипатии к жиртресту!
Поэтому, в один прекрасный день, мы решили окончательно разделаться с этим олухом - Аркашей.
Наше нападение на Подпеньного-младшего тщательно подготавливалось. Сначала мы планировали сделать ему светлую - то есть просто бить, потом - тёмную - то есть бить, накрыв подушками и одеялами, а в самом конце - сделать, как выражался Гоги, "дышытэ, чэм хотытэ" - связать по рукам и ногам и заткнуть все дырки: нос, уши, рот, глаза. Для этой цели Гоги заранее спёр в санитарной комнате несколько увесистых упаковок пластыря и бинтов. Избитого и скрученного в бараний рог Аркашу мы собирались запихать под кровать, - пусть полежит там, и отдохнёт, пока его не хватятся нянечки.
Оставалась одна, но самая важная деталь, - как без лишнего шума заманить толсяка-супостата к нам палату. Это - непростая задача, так как ожирелый олух - весьма недоверчив. Нужно было сообразить соврать что-нибудь такое, что бы его заинтересовало и заставило наверняка купиться. Мы с Гоги целый битый час думали над этим, но нам ничего путного в голову не приходило.
И вдруг на нас одновременно плюхнулось по одинаковой гениальной идее. Мы недавно слышали, что Аркаша спорил с другим (тоже очень толстым) мальчиком, Вовиком Дурчуком, папа которого был знатным рабочим, героем социалистического труда, которому в его родном селе Подбыхино даже поставили бронзовый бюст. Так вот, спорили они на биологическую тему: есть ли у девочек хвостик-пиписка. Наш жиртрест утверждал, - что есть, тогда, как толстяк Вовик с пеной у рта доказывал, - что нет. Спор этот закончился тем, что жирные олухи решили проверить предмет своих разногласий на практике: просверлить в стене отверстие, ведущее из мужского туалета в соседний, женский, и подсмотреть всё в натуре. Дрели, однако, у наших толстяков не было, и дырку они выковыривали большим, ржавым гвоздиком. Работа эта продвигалась, прямо скажем, - неважно, - долгострой.
Итак, Гоги и я решили сами предоставить Аркаше и Вовику возможность экспериментальной проверки их разногласий. Для этого мы подкупили жившую в соседней от нас палате - первоклассницу Анжелику Козявкину, правнучку большевички Нибсон - соратницы Ленина, - тонкую, как щепка, веснушчатую девицу, знаменитую тем, что она бесконечно ковыряла в носу и тут же ела выковырянные галки. Козявкиной был выдан из кассы нашей банды новенький юбилейный металлический рубль, выпущенный к пятидесятилетию Октябрьской революции, с изображением Ильича, стоящего на броневике. Так как мы с Гоги были настоящими джентльменами, то, естественно, даже и не думали просить Козявкину о таких гадостях, как прыганье по кроватям с голым задом. Всё, что от неё требовалось, - это сидеть в нашей палате в субботу, после обеда, и дожидаться Аркашу. Гоги страшно пригрозил Козявкиной держать язык за зубами, - "ыначэ - лутая смэрт!"
На следующий день, в пятницу, за ужином, он же нашептал на ухо Аркаше, что девица Козявкина будет прыгать в нашей палате по кроватям без трусов, завтра, во время послеобеденного сна, и, что мы, по дружбе, приглашаем его и Вовика прийти, посмотреть своими глазами и разрешить, таким образом, свой спор. Гоги предупредил жиртреста, "чтэ это - строжайшая тайна и, чтэ болтать об этом ныкому кромэ Вовыка нэ слэдуэт".
Аркаша был явно доволен и польщён нашим доверием, так, что его толстый слюнявый язык, вымазанный не до конца пережёванными томатами, вывалился на плечо. Наш супостат должен был наверняка клюнуть.
....................................................................................
И вот, наступила долгожданная суббота. Весь день, до обеда, мы с Гоги находились в лихорадочном возбуждении; а за обедом, в столовой, не спускали глаз с жиртреста, который на этот раз, как нам казалось, уплетал за обе щёки с особенно гнусным аппетитом. По его бесстрастной розовой физиономии, заплывшей жиром и замазанной грибным супом, мы никак не могли угадать, придёт, или нет, он к нам в гости после обеда.