Алодия: В доме царила страшная нищета, мама одна, с пятью детьми. В Познани все разграблено. Я ходила в польскую школу, не зная ни слова по-польски. До окончания начальной школы говорила еще с немецким акцентом. К тому же берлинским, гортанным. У Дарьи акцент был более мягкий, австрийский, легче переносимый для польского уха. В те времена слух у всех на немецкую речь был обостренный. Не было человека, который бы не потерял кого-то из близких. А тут приезжает этакая маленькая немчура и стрекочет по-немецки. Дети меня страшно доставали. Помню постоянное свое смущение, напряженность и себя с пылающими щеками, а в классе — взрывы хохота. В Стендале я была бойким ребенком, уверенным в себе. А тут мы с Дарьей замкнулись. Замолчали. Для нас война еще не кончилась. Сестры и братишка нас тоже не понимали. Маме приходилось переводить — она знала немецкий. В один прекрасный день мы с Дарьей решили бежать обратно в Германию. Наши перешептывания услышала старшая сестра и пожаловалась маме.
Дарья Войтович: Когда я заговорила по-польски? Это было весной 1948 года, я училась в четвертом классе. Мне предстояло идти к первому причастию и исповедоваться. К исповеди готовилась и старшая сестра, мы вместе готовились. С той только разницей, что она перечисляла свои грехи по-польски, а я по-немецки. И вот стою я возле исповедальни на коленях и вдруг слышу, что исповедуюсь-то я по-польски. К немецкому языку у меня на всю жизнь осталось отвращение. В лицее я выбрала латинский. В Политехническом пару семестров снова пришлось учить немецкий, но он у меня как-то не пошел.
Алодия Виташек вытаскивает из шкафа очередную серую папку.
— Нет у меня сил ее раскрывать, вы уж сами посмотрите, — она опускается в кресло. — Извините, я веду себя как дикарка. Мы обе с Дарьей дикарки, поэтому так хорошо понимаем и любим друг друга, очень-очень. Понимаете, такой разлад в середке, до разрыва сердца. Может, если б нас перестали спрашивать, если б нам не приходилось все время возвращаться памятью в те годы, мы бы, возможно, успокоились. Но нас спрашивают и спрашивают, вот и вы тоже…
Mutti постоянно писала письма, сначала Халине Виташек, потом своей любимой Алисе. Приглашала к себе. Алодия-Алиса поехала к ней только спустя девять лет, в 1957-м. Супруги Даль жили уже в Западной Германии.
— Должна была пробыть у них долго, но вскоре уехала — школа закончена, и я решила поступать в институт. К тому же я уже не чувствовала себя в этом мирке своей. Немецкий забыла. А знакомые и соседи Далей, в основном переселенцы из Гданьска, с так называемых возвращенных земель, смотрели на польку волком. Выдержала я там только один месяц. Mutti так тепло ко мне относилась, так радовалась, что я с ней, а меня изнутри как заморозило. Не любила я, когда она меня обнимала. Не хотела спать с ней рядом. Позже, за те четырнадцать лет, когда я стала приезжать к ней по два раза в год, мы снова сблизились. Она жила моей жизнью. Интересовалась всем, что меня касалось. Когда у меня родились дети, радовалась, что теперь у нее есть внуки. Мои дети были одеты как куколки — она вязала им одежду, присылала посылки.
Алодия достает фотографию: две улыбающиеся седые женщины в обнимку.
— Это моя мама, а это Mutti. Она навестила нас в 1969 году. Как же они с мамой полюбили друг друга. Постоянно обменивались очень теплыми письмами. Однажды мама мне сказала, что, если бы раньше познакомилась с госпожой Даль и знала, как настойчиво та искала Дарью, чтобы мы с нею вместе воспитывались, быть может, я бы осталась в приемной семье. Ведь маме было очень трудно поднимать пятерых детей, она даже не получала на нас пособия, потому что папа был аковцем [7], то есть врагом Народной Польши. Ничего не поделаешь, так жизнь складывалась. Mutti умерла в 1971 году, Vati (папа) — в 1980-M, а мама — в 1985-м.
В спальне Алодии Виташек над кроватью висит портрет внучки; недавно рядом с ним пани Алодия повесила старую фотографию в рамочке — маленькая Алиса в Стендале. Девочки на снимках примерно одного возраста и немного похожи.
3а отсутствием доказательств
В апреле 1969 года возле Чертова источника побывал Анджей Зентарский, судья, член Кошалинской комиссии по расследованию гитлеровских преступлений. Он вел следствие по делу о преступной деятельности «Лебенсборна» в Полчине. В показаниях троих бывших служащих «Лебенсборна», которые предстали перед Нюрнбергским судом, он нашел информацию о польских детях из Края Варты [8], подвергшихся онемечиванию в померанском Heim’e. Зентарский занялся поисками свидетелей. Ему удалось найти двух насильно угнанных в Германию поляков, служивших в «Лебенсборне», которые рассказали то, что слышали во время оккупации от местных немцев. «Приезжавшие в ‘Лебенсборн’ оплодотворять женщин эсэсовцы были все, как на подбор, высокие и голубоглазые. Они прогуливались с женщинами по городу и лебенсборнскому парку». Немецкие же историки утверждают, что все это обычные фантазии, порождение народной молвы, с самого начала сопутствовавшие «Лебенсборну». В 1945 году организация «Источник жизни» старательно ликвидировала все документы. После войны ремонтировавшие поместье «Борково» рабочие нашли только коробку со стеклянными пробирками, на которых были надписи с польскими, чешскими и немецкими фамилиями. Судья Зентарский вызвал «на осмотр места происшествия» также и Алодию Виташек. Но она немногое помнила. Что может запомнить шестилетний ребенок? Террасу с выставленными на солнышко колясками с младенцами. Игровую комнату с огромным полукруглым окном, скамейку, на которой вместе с другими детьми она сидела в ожидании своей Mutti.