– Они сами полезли.
– Коне-ечно. Сами полезли. А вы бы ушли без скандала.
Надо было драку начать?
В комнату вошёл высокий худой человек с зелёным лицом и длинными зубами. Он поздоровался, мельком взглянул на Матвеева и стал надевать халат.
– Вот… полюбуйтесь, – сказал доктор.
Худой – его звали Илья Семёнович – подошёл к дивану, застёгивая на спине халат.
– Перелом?
– Пулевая рана. Задета кость.
Они перенесли Матвеева на железный стол с откидными спинками и спустили лампу к самой ноге, отчего по углам сгустилась темнота. Илья Семёнович потрогал ногу и скривил своё длинное лицо.
– Как же это его? – спросил он, и Безайс снова повторил историю с хулиганами, чувствуя, что она неправдоподобна.
Доктор смотрел на него с явным неодобрением, точно Безайс сам прострелил Матвееву ногу.
– Хорошо, хорошо, – сказал он нетерпеливо.
Илья Семёнович разложил на куске марли блестящие инструменты. Они пугали Безайса своими сверкающими изгибами и безжалостными остриями, сделанные, чтобы проникать в живое тело. За ним вытянулась линия бутылей с притёртыми пробками. Несколькими взмахами кривых ножниц Илья Семёнович взрезал напитанную кровью материю и обнажил ногу Матвеева. Доктор строго взглянул на Безайса.
– Не разговаривайте и не кашляйте, – сказал он. –
Возьмите часы и считайте пульс, – все время. Умеете считать пульс?
– Умею. А что с ним, доктор? Серьёзно?
– Серьёзно. Не разговаривайте, я вам сказал.
Он нагнулся и принялся очищать залитую кровью кожу, обтирая её скрипящими комками белоснежной ваты, снимая запёкшуюся, уже бурую, корку. Безайс считал как машина, вкладывая в это все силы и едва удерживая дрожь в пальцах. Сбоку искоса он видел кровь, обнажённое мясо, и ему стало страшно. Тогда он решительно, одним усилием повернул голову. Он увидел большую, с рваными краями рану, выходившую на внутренней стороне ноги. Прорвав кожу, показался небольшой, в полтора сантиметра, осколок кости бледно-розового матового цвета с алыми прожилками. Сквозь запёкшуюся кору проступала наружу крутыми завитками свежая кровь. Пальцы ноги были неестественно белы и неподвижны.
Безайса охватило чувство мгновенной дурноты и слабости, за которое он тотчас возненавидел себя. Закрыв глаза, он стоял, чувствуя, что не может смотреть на это.
Вид раны вызывал в нём мысль о мясной лавке, в которой лежат на потемневших столах липкие куски говядины. Но какая-то внутренняя сила заставила его открыть глаза и смотреть, подавляя ужас, как доктор захватывает щипцами края кожи и выравнивает порванные мускулы.
Лампа ярко освещала стол, быстрые пальцы доктора, вату и ряд инструментов. За этим меловой белизны кругом стояла полутьма, из которой слабо поблёскивало золото переплётов. На спиртовке клокотала вода, пар таял под абажуром, покрывая стекло влажным бисером.
– Сколько? – спросил вдруг доктор.
Безайс не сразу понял, что это относится к нему.
– Триста семьдесят один.
– Что-о? Сколько?
Безайс повторил.
– Нельзя же быть таким бестолковым, – сказал доктор, дёргая щекой. – Надо по минутам считать. Сколько в минуту. Поняли?
Он снова наклонился над Матвеевым. Его руки были в крови. Пальцы двигались с непонятной быстротой. Илья
Семёнович работал, как автомат, движение направо, движение налево, – не уклоняясь и не спеша. Безайс прямо перед собой видел его спину с острыми лопатками. В
комнате резко пахло спиртом и перегретым воздухом.
Горничная бесшумно вынесла таз, наполненный кровавыми комками ваты. В тишине сдержанно шипело синеватое пламя спиртовки. Илья Семёнович однообразно двигал руками, и все это – холодный стол, тикающие часы, белый халат доктора, пульс, вздрагивающий под пальцами
Безайса, – рождало острую тоску.
– Сколько? – спросил доктор.
Безайс тупо молчал. Из-за толстых, блестящих стёкол доктор взглянул на него с тихой ненавистью. Он ушёл в работу с головой, и каждый промах Безайса принимал как личную обиду. Безайс чувствовал, что, не будь доктор так занят операцией, он пырнул бы его тонким блестящим ножом, который держал в руке.
– На часы надо смотреть, а не на меня, – что вы пялите глаза? – сказал доктор. – Говорите вслух каждую минуту, –
сколько. Ну!
Безайс стал глядеть на часы. Стрелка быстро бегала по циферблату. Опять вошла горничная. По комнате пополз запах – сладковатый, крепкий, оставляющий на языке какой-то привкус.
– Семьдесят два, – сказал Безайс.
Ему стало стыдно. В конце концов, он не баба же. Они вместе работали и вместе были под пулями. Для товарища надо сделать все, – и уж если приходится кромсать ему ногу, то надо сделать это добросовестно и чисто.