неожиданно закончил он.
– Какая?
– О, это пустяки, – сказал он, закладывая руки за голову.
– Ничего особенного. Ты помнишь, я рассказывал тебе эту историю.
Безайс посмотрел на него вопросительно.
– О той?
– Да, о той.
– Так, – сказал Безайс. – Ну, и что же?
Матвеев медлил. Ему трудно было начать.
Он повернулся на спину и, глядя в потолок, сказал, что страсти, любовь, женщины – все это только мешает и стесняет человека, когда он занят борьбой или работой.
Эти женщины! Они вертятся и болтают и путают голову.
Он помнит один случай, как одного члена губкома высадили из партии по бабьему делу. Это было в восемнадцатом… нет, не в восемнадцатом, а в девятнадцатом году.
А фамилия его была Тёркин. А как была её фамилия – он забыл. Зяблова, кажется.
Но, впрочем, фамилия здесь ни при чем.
Он хочет только сказать, что в наше время женщины и разная там любовная чепуха – поцелуи, объятия, записки и всякое тому подобное – сбивают человека с толку. Когда работник влюблён, его мысли принимают другое направление. Надо ехать на фронт, а ему не хочется. Посылают его на партийную работу в другую губернию, а ему жалко оставлять свою бабу. Потом от любви бывает ревность, а это уже чёрт знает что такое.
Безайс слушал что-то очень уж внимательно, и это смущало Матвеева. «Что ж это я несу?» – подумал он, но остановиться или свернуть разговор на другую тему уже было нельзя.
Так вот. Но, с другой стороны, разные бывают женщины. Женщина может быть другом, товарищем, она не связывает мужчину и не мешает его работе. Даже наоборот.
Эта самая… Лиза Воронцова…
Он снова запнулся, удивлённый одной мыслью. «Я как будто оправдываюсь перед Безайсом в том, что влюбился в
Лизу, – подумал он. – Точно я совершил какой-то неблаговидный поступок. И Безайс слушает, как следователь».
– Ну, – сказал Безайс. – Дальше-то что же?
– Дальше ничего, – сердито ответил Матвеев, стыдясь того, что он наговорил. – Мне очень скучно здесь лежать.
Хотелось бы её повидать всё-таки.
Безайс встал, угрюмый и задумчивый.
– Вон куда ты гнёшь! – сказал он. – Нет, об этом лучше не будем и говорить. Я тебя на улицу не пущу. Да ты и сам не дойдёшь.
Матвеев сел на кровати. Он немного нервничал.
– Я знаю. До сих пор я не заговаривал о ней. Мне хотелось стать на ноги и пойти к ней самому. Но теперь я вижу, что это долгая музыка. А мне очень хочется увидеть её, понимаешь? Очень.
– Любовь зла, – плоско пошутил Безайс.
– Я хочу, чтобы ты или Варя зашли к ней и сказали, что я здесь, – только и всего.
Безайс рассмеялся.
– Варя? – воскликнул он. – Чтобы она пошла к ней?
– Ну, пойди ты. А Варя почему не может?
– Потому… потому… – ответил Безайс, потирая лоб, –
потому что ты осел.
НЕ НАДО ВОЛНОВАТЬСЯ
Он обещал Матвееву, что пойдёт утром, после чая. Но, напившись чаю, Безайс начал оттягивать уход и выдумывать предлоги, которые задерживали его дома. После чая надо покурить, а он не любит курить на улице. Потом он помогал искать веник. Когда веник был найден, Безайс начал подумывать, не наколоть ли ему дров, но Александра
Васильевна заявила, что дров ей не надо. Тогда он со стеснённым сердцем оделся, повертелся несколько минут у
Матвеева и вышел на улицу.
Его пугало это поручение. С некоторого времени женщины начали возбуждать в нём острое любопытство и непонятную робость. Все, что выходило за пределы обычного разговора, внушало ему страх – настоящий, позорный, мучительный страх, которого он стыдился сам, но от которого не мог отделаться. Особенно он боялся сцены.
А в этом случае, казалось ему, без сцены не обойтись.
Большое красное солнце стояло в туманном воздухе.
Он шёл по обрывистому берегу реки, машинально насвистывая. «Весёленькая история», – вертелось в голове.
Идти было далеко. Низкие, зарытые в снег дома предместий остались позади. Он спустился по крутой лестнице вниз, перешёл через овраг и повернул в улицу. Было ещё рано, и прохожие встречались редко. Кое-где счищали с тротуаров выпавший за ночь снег. Безайс вышел на гору, и
Хабаровск встал перед ним.
Далеко за горизонт уходила ровная белая гладь реки.