Однажды в коридоре на лавку рядом с ней сел человек с подвязанной рукой. Он был в больничном халате, подштанниках и шлепанцах, и все же горячее, веселое здоровье шло от него, как от железной печки. Едва слышно он насвистывал «Яблочко», пристукивая голыми пятками.
Серые ястребиные глаза его не раз перекатывались в сторону красивой девушки. Загорелое широкое лицо, покрытое на скулах никогда не бритой бородкой, выражало беспечность и даже лень, только жестки, жестоки были ястребиные глаза.
– Из венерического? – спросил он равнодушно.
Олечка не поняла, потом вся залилась возмущением:
– Меня убивали, да не убили, вот почему я здесь. – Она отодвинулась, задышала, раздувая ноздри.
– Ах ты батюшки, вот так приключение! Должно быть, было за что. Или так – бандиты? А?
Олечка уставилась на него: как он мог так спрашивать, точно о самом обыкновенном, ради скуки. .
– Да вы не слыхали, что ли, про нас? Зотовы, на Проломной?
– А, вот оно что! Помню... Ну, вы бой-девка, знаете, – не поддались. . (Он наморщил лоб.) Этот народ надо в огне жечь, в котле кипятить, разве тогда чего-нибудь добьемся...
Столько этого гнусного элемента вылезло – больше, чем мы думали, – руками разводим. Бедствие. (Холодные глаза его оглянули Олечку). Вот вы, конечно, революцию только так воспринимаете, через это насилие.. А жалко. Сами-то из старообрядцев? В бога верите? Ничего, это обойдется.
(Он кулаком постукал о ручку дивана). Вот во что надо верить – в борьбу.
Олечка хотела ответить ему что–нибудь злое, безусловно справедливое, ото всей своей зотовской разоренности; но под его насмешливо-ожидающим взглядом все мысли поднялись и опали, не дойдя до языка.
Он сказал:
– То-то... А – горяча лошадка! Хороших русских кровей, с цыганщинкой.. А то прожила бы как все, – жизнь просмотрела в окошко из-за фикуса.. Скука.
– А это – веселее, что сейчас?
– А то не весело? Надо когда-нибудь ведь и погулять, не все же на счетах щелкать. .
Олечка опять возмутилась, и опять ничего не сказалось,
– передернула плечами: уж очень он был уверен. . Только проворчала:
– Город весь разорили, всю Россию нашу разорите, бесстыдники. .
– Эка штука – Россия.. По всему миру собираемся на конях пройти... Кони с цепи сорвались, разве только у океана остановимся.. Хочешь не хочешь – гуляй с нами.
Наклонившись к ней, он оскалился, диким весельем блеснули его зубы. У Олечки закружилась голова, будто когда-то она уже слышала такие слова, помнила этот оскал белых зубов, будто память вставала из тьмы ее крови, стародавние голоса поколений закричали: «На коней, гуляй, душа!..» Закружилась голова – и опять: сидит человек в халате с подвязанной рукой... Только – горячо стало сердцу, тревожно, – чем-то этот сероглазый стал близок. .
Она насупилась, отодвинулась в конец скамейки. А он, насвистывая, опять стал притопывать пяткой...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Разговор был короткий – скуки ради в больничном коридоре. Человек посвистал и ушел. Ольга Вячеславовна даже имени его не узнала. Но когда на другой день она опять села на ту же скамейку, и оглянулась в глубь душного коридора, и старательно перебирала в мыслях, что ей нужно высказать убедительное, очень умное, чтобы сбить с него самоуверенность, и он все не шел, – вместо него ковыляли какие-то на костылях, – вдруг ей стало ясно, что она ужасно взволнована вчерашней встречей.
После этого она ждала, быть может, всего еще минутку,
– слезы навернулись от обиды, что вот ждет, а ему и дела мало... Ушла, легла на койку, стала думать про него самое несправедливое, что только могло взбрести в голову. Но чем же, чем он взволновал ее?
Сильнее обиды мучило любопытство – хоть мельком еще взглянуть: да какой же он? Да и нет ничего в нем...
Миллион таких дураков. . Большевик, конечно. . Разбойник... А глаза-то, глаза – наглые... И мучила девичья гордость: о таком весь день думать! Из-за такого сжимать пальцы!.
Ночью весь госпиталь был разбужен. Бегали доктора, санитары, волокли узлы. Сидели на койках испуганные больные. За окнами гремели колеса, раскатывалась бешеная ругань. В Казань входили чехи. Красные эвакуировались. Все, кто мог уйти, покинули госпиталь, Ольга Вячеславовна осталась, про нее не вспомнили.
На рассвете в больничном коридоре громыхали прикладами грудастые, чисто, по-заграничному, одетые чехи.
Кого-то волокли, – срывающийся голос помощника заведующего завопил: «Я подневольный, я не большевик...