– Вы ужас как много болтаете, – сказал он, сердито поглядывая на Жуканова. – Оставьте меня в покое! Я ничего не знаю, понимаете? Чего вы ко мне пристали? Уходите отсюда.
Жуканов сгорбился и виновато улыбнулся. Это привело
Матвеева в ярость.
– Убирайтесь к черту, старый попугай, – закричал он, садясь на кровати. – Убирайтесь, или я встану и хвачу вас по башке!
Он нащупал бутылку и сжал её в руке. Жуканов встал.
– Я тоже ранен, – сказал он глухо. – В плечо и в грудь –
под горлом. Я тоже ранен, заметьте это…
Матвеев почувствовал режущую боль. Тело ослабело,
подогнулось, как бумажное, и само опустилось на кровать.
Бутылка, звеня, покатилась по полу. Он задыхался. Над ним наклонилась Варя, натягивая ему на плечо одеяло.
Матвеев отстранил её рукой.
– Я ещё разделаюсь с вами, старый осел, – сказал он, высовывая голову и морщась от нестерпимой боли в плече.
Его томило желание крепко выругаться, но присутствие
Вари мешало ему. Придерживая рукой рубашку на груди, она накрывала его одеялом и говорила что-то. Матвеев послушно повернулся на другой бок.
– Идиот, – сонно пробормотал он, закрывая глаза.
Боль медленно гасла. Слабость тихо разлилась по телу до кончиков пальцев. Варя приложила руку к его горячей голове.
– Сколько у него? – спросил кто-то.
– Вечером было сорок и шесть десятых.
– Не дать ли ему хины?
Матвеев не хотел пить хину. Чиркнули спичкой, на стене заколебались тени. Кто-то прошёл по комнате, осторожно ступая босыми ногами.
– Я не хочу пить хину, – сказал Матвеев.
Ему не ответили.
– Мама, принеси полотенце и уксус, – сказала Варя.
«Это ещё зачем?» – недовольно подумал Матвеев.
Он хотел сказать, что ему не надо ни полотенца, ни уксуса, но тотчас забыл об этом. Он заснул сразу и не слышал ничего.
Сколько прошло времени – год или неделя, – этого он не знал. Он ещё жил в призрачном и страшном мире, перед ним проходили далёкие пережитые дни. Старые товарищи садились на кровать говорить с ним о боевых делах, и он снова переживал восторг и ужас горячих лет. В сумерках своей комнаты он слышал команду – она звучала, как призыв, и заставляла дрожать от возбуждения. Ему хотелось стать на своё место в строй; броситься вместе со всеми и кричать отчаянное слово «даёшь!».
Было рождество – весёлое морозное рождество с жареным гусем, ангелами из ваты и старой ёлкой. На кухне бушевал огонь, и Александра Васильевна холила, распространяя запах ванили и сливок. Это было её время – никто не смел с ней спорить или прикуривать на кухне. Когда запекали окорок, казалось, что в доме случилось несчастье.
Она то звала помогать, то гнала всех и несколько раз принималась плакать. Окорок вышел хороший, темно-красный, его поставили в столовой и привязали к нему кокетливую бумажную манжетку.
Ёлку пришлось делать в спальне, потому что столовая была рядом с комнатой Матвеева. Несколько дней шла возни с разноцветными цепями и флагами. Безайс говорил, что всё это предрассудки, вздор и что для передового человека ёлка является таким же грубым пережитком, как каменный топор. Варя немного поколебалась, но потом сказала, что она всегда так думала. И когда вечером зажгли свечи, около ёлки были только родители и малыши: они ходили вокруг сверкающего дерева и вполголоса, чтобы не разбудить Матвеева, пели: «Как у дяди Трифона было семеро детей…»
В семье к Матвееву было особое отношение. В этот тихий дом он вошёл, как легенда, озарённый мрачной славой отчаянного и гордого человека, не щадящего ни себя, ни других. Они никогда не видели смелых убийц, кладоискателей, знаменитых поэтов и других необыкновенных людей, идущих своим сказочным путём. Отец, Дмитрий Петрович, тридцать два года плавал по реке от
Николаевска до Сретенска взад и вперёд, без всяких приключений. Ему не суждено было причаливать к незнакомым берегам, где без устали щебечут радужные птицы, растут странные цветы и чёрные люди отдают золото за осколки стекла. На выцветшей фотографии в столовой он был снят, когда впервые надел нашивки механика, – худощавый, в баках, с прямым взглядом светлых глаз. Сначала он водил зелёный с кормовым колесом пароход «Отец
Сергий», возивший вверх солёную кету, дешёвый миткаль, японские веера, спички и иголки. Вниз, от Сретенска, он шёл налегке, захватывая иногда пассажиров – волосатых, обветренных забайкальцев, едущих в низовье на заработки.
«Отец Сергий» принадлежал «Береговой компании Николаева и Сомова в Хабаровске» и был единственным пароходом компании. Дмитрий Петрович вступил на пароход через неделю после смерти старого капитана.