– Очень хорошо, – ответила она, комкая свою меховую шапку. – Но мне пора уже идти, милый.
Он сел и взглянул на неё снизу вверх.
– Почему? – спросил он тоном ребёнка, у которого отбирают сахарницу.
– Я выбралась только на минутку, – сказала она, опуская ресницы. – Мне обязательно надо быть дома сегодня.
Когда она говорила – надо, Матвеев сдавался. Он совершенно не умел с ней спорить.
– Но ты, может быть, придёшь сегодня попозже, когда освободишься?
Она подошла и мягко обняла его.
– Не скучай, – шепнула она, целуя его в щеку. – Завтра я приду на весь день – обязательно.
– Нет, в губы, – только и нашёлся сказать он.
Так она стояла рядом с ним, обняв его за голову и перебирая пальцами волосы, Матвеев торопливо и жадно целовал всё, что попадалось, не разбирая, с прожорливостью голодного человека, – шею, руки, лицо, овеянный нежным теплом её тела. Долго ждал он этого дня, – в вагоне, в лесу, в тёмных хабаровских улицах он думал об этих единственных бровях и нежной ямочке на шее.
Потом он вдруг почувствовал, что она вздрагивает, положив голову ему на плечо. Это было что-то новое.
– Лиза, что ты? – спросил он испуганно, осторожно садясь с ней на кровать.
Он подождал немного, а потом решил начать прямо с того места, на котором остановился, и уже обнял её за шею.
Но она отвернулась, и Матвеев скользнул губами где-то около уха.
– Я хочу поговорить с тобой, – сказала она, тяжело дыша.
Он крепко сжал её пальцы. Она сидела к нему боком, и он видел её профиль с длинными ресницами.
– О чем?
– О наших отношениях.
Она волновалась – волновалась из-за него! – и это наполнило Матвеева вульгарной радостью.
– Говори, говори, – сказал он снисходительно.
– Вот… сейчас и скажу, – возразила она, тихо отбирая свою руку. – Ещё раз поцелую – и скажу.
Несколько минут она целовала его с закрытыми глазами, горячо и быстро, как его ещё не целовал никто и никогда.
– Ну, вот, – услышал он её взволнованный голос. – Я
хочу… только ты не обидишься, милый? Постарайся меня понять. Наши отношения… они не могут быть прежними.
Я не поеду с тобой в Приморье.
Она с облегчением перевела дыхание, но у неё не хватило мужества поднять глаза.
– Ты же сам понимаешь это. Я знаю, ты думаешь сейчас обо мне, что я дрянь? Но, дорогой мой, пойми, что я тоже мучаюсь. А я могла бы и не приходить – написать письмо.
И все. Я не знаю только, поймёшь ли ты меня.
Молчание Матвеева начинало пугать её. Сделав усилие, она взглянула на него. Он имел такой вид, точно его ударили по голове, – он растерянно улыбался, и эта улыбка отозвалась на ней, как удар ножом. Ей захотелось плакать, и нежная жалость к Матвееву охватила её. Но любви не было, – что-то дрожало ещё в ней, – не то боязнь, не то недоумение. «Мне тоже тяжело», – вспомнила она.
Это было в Чите перед отъездом. Они ходили по улицам, – он держал её за руки и слушал, как она горячо и сбивчиво говорила о будущей любви. «Надо уметь вовремя поставить точку, – говорила она, – пока люди ещё не мешают друг другу». И теперь он вспомнил это.
– Понимаю. Надо уметь вовремя поставить точку, –
сказал он вслух.
Она испугалась выражения его лица. Ей показалось, что он хочет о чём-то просить.
– Если бы ты мог понять, как мне тяжело, – сказала она жалобно.
Он молчал.
– Давай говорить об этом спокойно, – продолжала она.
– Если я не буду счастлива с тобой, то ведь и ты будешь чувствовать это. Не надо никаких жертв.
Он пробормотал что-то.
– Я больше не могу, – бессильно прошептала она.
За дверью кто-то громко звал кошку и уговаривал её вылезти из-под буфета. Пыльный солнечный луч пронизывал комнату и дробился зелёными брызгами в стеклянной вазе.
– Но ты не сердишься на меня?
Он глубоко вобрал воздух в лёгкие. Так бросаются в воду с большой высоты. Жизнь встала перед ним – Жизнь с большой буквы, и он собрал все силы, чтобы прямо взглянуть в её пустые глаза. Двадцать лет ходил он здоровый и никому не уступал дороги. А теперь ему оттяпало ногу, и надо потесниться. Ну что ж.
– Я не маленький, – сказал он слегка охрипшим голосом, – и знаю, почему мальчики любят девочек.
Она взяла его руку и прижала к щеке.
– Постарайся понять меня, милый. Мне так больно и так жаль тебя.
У него было только одно желание – выдержать до конца, не сдать, не распуститься. Это было маленькое, совсем крошечное утешение, но, кроме него, ничего другого не было. Что-то вроде папиросы, которую люди курят перед тем, как упасть в яму. Он тоже падал, но изо всех сил старался удержаться. Это был его последний ход, и он хотел сделать его как следует.