– Опасно.
– Почему?
– Да ведь целый состав. Сорок вагонов.
– Ох, что это будет?
– Главные силы бросим на штаб. Это опасная задача, и надо отобрать самых боевых. Потом надо выделить группу человек в пять – резать телефонные провода. Можно поручить комсомольцам, даже девушкам. Они будут не так заметны.
– Повторяю, что я против этого, тем более, что были уже уроки. За что пропал Саечников? За пустяк. Но если уже решено, я предлагаю принять такие меры: во-первых, одновременно со штабом надо ударить по разведке, в частности попытаться освободить Протасова и Бермана.
– Верно.
– Во-вторых, насчёт связи. Чтобы в каждой группе был ответственный за это человек. Ведь это курам на смех: бегают друг за другом в догонялки.
– О расклейке тоже надо сказать. Я сам видел позавчера несколько воззваний нарревкома. Одни были приклеены лицом к стене, другие – вверх ногами.
– Штаб я возьму на себя, – сказал Никола.
Теперь Матвеев вспомнил, где это было. В двадцатом году отряд ловил чубатых парней из банды Свекольникова.
Стояла серая снежная муть, в которой бесследно тонула цепь. Около монастыря бил пулемёт, и пули жадно искали человека. Цепь шла навстречу ветру, и когда сбоку рванул вдруг залп, замерла, упав в снег. Смерть была до того близко, что её можно было коснуться рукой. Подъехал на измученной лошади комиссар, окликнул командира и сказал сквозь рвущийся ветер:
– Я беру на себя левый фланг…
И теперь он вспомнил все это. Было много таких дней и ночей, оставшихся позади, и они звали его тысячью голосов. Он выпрямил грудь. Это было как раз то самое, чего ему не хватало. Надо идти по своей дороге и делать свою работу – и тогда можно смело смотреть в лицо судьбе. А
его судьба была здесь, и шагала отчаянная судьба в ногу с остальными, как ходят солдаты.
Когда встали из-за стола и, толпясь, разбирали пальто и шапки, Матвеев подошёл к Николе и отвёл его в сторону.
– А я? – спросил он несколько застенчиво.
Никола взглянул на него с сомнением.
– Но ведь у вас – это самое… Вы же больны.
– Теперь я здоров. Почти.
– А это?
– Это? Немного мешает.
– Смотрите, работёнка не из лёгких.
– Ничего. Бывало и хуже. Да я не так уж плох.
Никола вытер лоб и отвёл глаза от его ноги.
– Знаете что? Давайте подкрепитесь немного. Потом подумаем.
– Новая нога у меня не вырастет, – возразил Матвеев, нервно передёрнув плечами. – Пустяки, берите меня, какой я есть. Вместе с костылями. На какую угодно работу, всё равно.
– В том-то и дело, что подходящей работы нет.
– Не может быть! Давайте неподходящую. Вы не смотрите на мою ногу, это ничего.
Он начал волноваться. Крупное лицо Николы было неподвижно, и Матвеев понял, что его нелегко будет пронять.
– Но не в этом суть. Ведь есть же какая-нибудь работа, какую я мог бы делать. Расклейка, например? Потом я мог бы пойти вместе с парнями резать провода. Вы говорили, что можно даже послать девушек. Неужели я хуже их?
Он отчаянным усилием перевёл дух и ждал ответа, заглядывая ему в глаза. «Черт побери, – думал он, – экое упрямое животное!»
Никола осторожно переступил с ноги на ногу.
– Право, не знаю, – сказал он нерешительно, – как тут быть.
Матвеев наклонился к нему.
– Вы хотите сказать, – проговорил он обидчиво, – что я никуда не годен, да?
– Я этого не говорил.
– Но вы так думаете. Я это вижу.
– Я думаю, что вам надо хорошенько отдохнуть.
– Несколько недель я лежал в кровати. Да какое вам дело? Скажите прямо – берете меня или нет?
Он начал выходить из себя. Это была его последняя ставка, и невозможно было удержать рвущийся голос.
– Так нельзя с маху решать. Да вы не волнуйтесь.
– А вы не виляйте! Это дело докторов – разговаривать о болезнях. Мне надоело тут сидеть. Если – нет, то говорите сразу.
В чёрных глазах Николы он увидел свой приговор, и ужас ударил ему в грудь, как кулак.
– Нет, – сказал Никола.
– Нет?
Кони, ломающие полынь, и ослепительные клинки, и жёлтая пыль метнулись перед его глазами. Ему стало страшно, потому что ломалось последнее, и он хватался за это последнее обеими руками.
– Может быть, все-таки можно? – спросил он униженно и покорно. – Что-нибудь?
Никола покачал головой.
Тогда он взбесился. Что-то лопнуло в нём, как струна; после, вспоминая это, он мучительно стыдился своих слов.
Но у каждого человека есть право быть бешеным один раз в жизни, и его минута наступила.