– Беттина, выручай, мне срочно нужны макароны. У тебя не найдется взаймы?… Ну слава богу!.. Да, да… Видишь ли, пожалуй, прямо сейчас… У меня критическая ситуация… Спасибо, дорогая.
«Медведь» был довольно уютным небольшим пабом. Здесь, конечно, были два игровых автомата, и над стойкой бара светился телевизор (как раз шел матч между «Арсеналом» и «Чарлтоном»), но не было тут ни оковок на сбруе, ни привезенных бог весть откуда фотографий никому неведомых, давно почивших в бозе людей, не существующих ныне железных дорог или старинных способов ведения сельского хозяйства. На одной стене висела в рамке репродукция картины, изображавшей огромную прямоугольную корову, на другой – свинья-рекордистка, сплошное сало.
Еда здесь без претензий, но достаточно вкусная. Половина восьмого; Джон Грейлинг сидел над тарелкой с двумя сосисками, вареными бобами и картофельным пюре. Справа от тарелки высилась пинта «Старой пеструшки».
За соседним столиком восседал толстый краснолицый мужчина, который заказал себе то же самое блюдо. Вскоре он и пиво пил такое же, как и Грейлинг. Его карие глаза таились за плотными складками кожи; время от времени он вопросительно посматривал на незнакомца.
Потом приветливо заметил Грейлингу, что тут, конечно, никакой экзотики не подадут, это вам не заграница.
Грейлинг, соглашаясь, угрюмо пробубнил что-то, но беседы не поддержал.
Через некоторое время толстяк сделал новый заход: мол, раньше не встречался ему Грейлинг в этом пабе. Грейлинг кивнул.
– А вы тут, в деревне живете? – тут же осведомился толстяк.
Всегда начеку, Грейлинг отвечал, что да, так оно и есть.
Оба замолчали. Мужчина поглощал пищу, и лицо его разрумянивалось все больше. Сам он только что вернулся из Швеции, заметил он после паузы.
Грейлинг на это ответил, что в Швеции не бывал.
– Хорошие там люди, шведы эти. Честные, с ними можно иметь дело. Я туда продаю сантехнику и на этом кое-что зарабатываю. Меня, кстати, Лэнгдон зовут, Джефф Лэнгдон. – И он протянул Грейлингу руку.
Грейлинг заинтересовался куда больше, когда услышал фамилию Лэнгдон. Он пожал толстяку руку.
– А я только что из Южной Америки, – сказал он.
– Правда? Моя компания хочет расширяться: Бразилия, Аргентина и так далее. Там, к сожалению, с бизнесом пока неважно. А где вы работаете, позвольте спросить?
– На железной дороге. – Ответ не слишком информативный, и Грейлинг поспешил сменить тему. – Сосиски тут отличные. – Он подчищал тарелку остатками хлеба. Потом решился задать вопрос: – Я, между прочим, пытаюсь одну даму разыскать, по фамилии тоже Лэнгдон. Джой Лэнгдон. А девичья фамилия была Диксон. Я уж подумал, не дай бог, умерла. Искал среди надгробий на кладбище, но Лэнгдонов там вообще нет. Слышали когда-нибудь про таких?
– Джойс Лэнгдон? Ннет…
– Не Джойс, а Джой. Джой Лэнгдон. Может, припомните?
Но толстяк покачал головой.
– Фамилия довольно распространенная, – сказал он. – Вон в «Панче» был карикатурист одно время, тоже Лэнгдон.
Грейлинг тут же потерял к нему интерес. Осушил свой стакан, кивнул на прощание и поднялся из-за стола.
Стивен и Шэрон Боксбаумы этим вечером пригласили на ужин двух гостей. Только что в дом вошел один из них – Генри Уиверспун. Он преподавал английский, был заядлый холостяк и жил в одном из больших домов на Коутс-роуд. Он уже начал стареть и совершенно облысел. Его широченные плечи (солидный плюс в юности, когда он пятнадцатым номером играл в регби за свой университет) теперь ссутулились. Но язык все еще острый, и его побаивалось не одно поколение студентов – с тех пор, собственно, как они значились старшекурсниками. Его гвардейские усы, ныне совершенно седые, также вызывали трепет у студентов: те за несколько дней могли отрастить лишь небольшие усики.
Стивен и Генри вышли в сад, где еще задержались последние лучи солнца. Хозяин и гость рассуждали, победил в Европе дух Просвещения или Романтизма или же проиграл сражение с алчностью.
У западного края сада Стивен соорудил холм – точнее, поручил это своему садовнику. Им привезли двести тонн почвы – строилась магистраль М40, соединявшая Бирмингем и Лондон прямой трассой, и почвенный слой продавали довольно дешево.
Холм уже зазеленел; сейчас на нем цвели примулы и колокольчики. На самом верху красовалась белая беседка. В ней и расположились джентльмены, дабы насладиться видом заката.
– Я бы сказал, что французы в общем и целом всегда щли за идеями Просвещения, – заметил Стивен. – Все крупнейшие фигуры были французами, верно?
– Не отрицаю. Однако… – Уиверспун подчеркнуто умолк, дабы придать своим словам особый вес, – я был в Париже в начале прошлого месяца и своими глазами видел, что бюст Вольтера неподалеку от Луары совершенно обезображен. Значит есть и такие, кто думает иначе. Инакомыслящее хулиганье, если позволите.