Эрнест Марцелл
Оctavius
ОКТАВИУС. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Ливерпуль. Июль 1761 года
– Принесите бумагу и чернила, – сказал Уильямс, откидываясь на спинку стула. Глядя на меня своими тусклыми серыми глазами с темного, покрытого морщинами лица, он рассмеялся, обнажая коричневые мелкие зубы. Длинные седые волосы его, выбиваясь из-под длиннополой старой шляпы, прилипали к мокрому вспотевшему лбу. В свои сорок семь лет он выглядел на все шестьдесят, и в эту минуту его возраст, казалось, еще увеличился, несмотря на распиравшую его изнутри злобную радость. Еще минуту назад он мог лишиться целой тысячи фунтов стерлингов, проиграв ее мне в вист. Однако в этот раз удача была не на моей стороне. Черт меня дернул сесть играть с этим проклятым контрабандистом, по которому уже давно плакала виселица.
С ним я познакомился неделю назад в дешевом припортовом трактире «Искристый кремень». В это заведение я иногда заглядывал, когда финансово сидел практически на мели. И, надо сказать, что наше первое знакомство произошло опять же за карточным столом. Это был владелец брига, занимавшегося контрабандой опиума сначала в Китай, но потом по каким-то причинам переключившегося на Константинополь, куда он совершал регулярные рейсы. Там, по-видимому, у него все было на мази, так как он даже здесь, в Ливерпуле, ходил в сопровождении двух громадных бородатых османов. Эти слуги неотступно следовали за ним и были готовы отрезать голову любому, кто дерзнет перечить их хозяину. Знакомство наше началось с того, что он первый заговорил со мной у барной стойки о необычайно холодной погоде, стоящей на улице. Я охотно поддержал беседу, и мы в итоге быстро подружились, после чего он словно бы невзначай предложил мне совершенно по-дружески сыграть на пустячную сумму…
После этого дня с Уильямсом я играл довольно часто и постоянно был в выигрыше. Будучи из рук вон плохим игроком (так я был уверен до сегодняшнего вечера), он всегда проигрывал мне, но по мелочам. Сначала ставки были по шиллингу, потом постепенно поднялись до фунтов. Денег, по всей видимости, у Уильямса было немало, так как он сразу же выплачивал мне свои постоянные проигрыши. Я стал считать его честным человеком – и совсем осмелел после того, как он проиграл мне аж десять фунтов сразу, и сегодня отважно откликнулся на его предложение поставить целую тысячу. Теперь же я не мог поверить своим глазам – как от внезапного его умения мастерски играть, так и от перемен, в один миг произошедших с ним. И куда только исчезло все его дружелюбие?! Передо мной был уже совершенно другой человек – враждебно настроенный и коварный. Начисто проигнорировав мою обиду по поводу отказа поверить мне на слово, он приказал писать расписку, откровенно намекнув, что не привык церемониться с должниками. Стоявшие за его спиной слуги ни на миг не заставляли сомневаться в серьезности его намерения. Один из них принес бумагу, и я написал расписку в двух экземплярах, где по его требованию отметил число, в которое обязался погасить задолженность. Одну бумагу Уильямс толкнул по столу мне, другую, свернув, убрал в карман и, издевательски козырнув на прощанье, удалился вместе со своими людьми.
Все еще находясь в состоянии легкого шока, я сидел за столом в «Искристом кремне», задумчиво перебирая карты, и никак не мог поверить в происходящее, казавшееся мне дурным сном или каким-то нелепым розыгрышем… За свои двадцать пять лет я впервые попал в такую переделку, произошедшую со мной неделю назад. А уже через три недели должен был в условленном месте и условленное время отдать тысячу фунтов этому прохвосту. Связался же я с ним! Нет, ноги моей больше не будет в «Искристом кремне» – месте, предназначенном для сбора разнообразной портовой шушеры. В «Летучую рыбу», правда, ходить – довольно не из дешевых удовольствий, зато это заведение и рядом не стояло с подобным свинарником…Такие мысли бродили у меня в голове этим ненастным июльским вечером в полумраке моей комнаты. И в очередной раз вся эта история с Уильямсом промелькнула передо мной. С отвращением посмотрев на собственный экземпляр расписки, я бросил его в ящик стола и щелкнул ключом…
Отец мой был далеко не бедным человеком, являясь владельцем небольшой, но потихоньку развивающейся торговой конторы-посредника, занимающейся продажей чая, специй и пряностей из Индии, которые закупал через некие свои каналы по оптовым ценам. Набирая сразу много заказов от сети своих постоянных клиентов, он подписывал с ними договор, получал предоплату и в свою очередь делал заказ поставщику. Выигрывал он только в быстроте: по его каналам товар приходил существенно быстрее, чем через руки ост-индских купцов, так как попросту избегал целой горы разных сопутствующих бумаг и связанной с этим волокиты. По сути дела, эта быстрота и была его основным залогом, а разработанная им стратегия также позволяла ему, не выходя за рамки закона, избавиться от уплаты некой части таможенных пошлин на импорт, поистине вздутых в последнее время до небес. Но с другой стороны, дело было связано с постоянным риском, так как товар мог быть застрахованным, только когда оказывался в арендованных им складах на Пирхеде. Мы постоянно рисковали, так как приходилось вкладывать в каждое дело практически все средства и любая осечка могла обернуться для нас сущей катастрофой. Однако счет моего отца в банке медленно, но верно пополнялся с каждой сделкой, и скоро он уже должен был стать преуспевающим дельцом. Мы недавно купили собственный дом, где жили всей семьей – добротное деревянное строение, внешне ничем особым не примечательное, зато в два этажа и недалеко от центра в весьма престижном квартале. Отец всеми силами старался зарабатывать деньги и хотел, чтобы мы с младшим братом Дэнисом унаследовали и продолжали начатое им дело. Особые надежды отец возлагал на меня: денег у нас было все еще недостаточно, дабы купить собственный корабль, однако он мечтал об этом и загодя отправил меня учиться в престижную морскую академию, целиком взяв на себя все расходы. По его планам, в недалеком будущем я должен был стать капитаном первого в нашей компании корабля и самостоятельно возить товары из Индии или Китая, дабы не зависеть больше от негоциантов, поставлявших ему эти товары. По словам отца, он уже сам хорошо прощупал почву и только отсутствие собственного судна заставляло его продолжать работать с ними. Однако отец воплощал свою мечту в жизнь, напрочь забыв согласовать это решение со мной. Точнее, он даже и не спрашивал меня, просто засунув в эту академию и предварительно не забыв подробно расписать мне то, что ожидало меня в случае ослушания. Своими коммерческими делами он занимался сугубо сам, но при этом постоянно пытался контролировать меня. Так мне пришлось скрепя сердце не только грызть гранит этой ненавистной науки в аудиториях. Вечерами же я вынужден был корпеть над судовыми чертежами, математическими справочниками, ненавистными трактатами Монсона и Бугера – в то время как пятеро моих лучших друзей со времен школы проводили свою бурную холостяцкую молодость во всех ярких красках. Пару раз в неделю (а то и чаще) я, Додсон, Стентон, Рингольд, Дрейк и Батт собирались в стенах «Летучей рыбы», где по полной предавались соблазнам всяческих искушений, стремясь забрать от жизни большее и сразу. Все мои товарищи были детьми очень состоятельных, весьма уважаемых в Ливерпуле и за его пределами людей, которые мало в чем отказывали своим любимым чадам. Пожалуй, исключением из всех нас был один Стентон, который недавно стал счастливым наследником своего лондонского дяди, завещавшего единственному племяннику целый пакет ценных бумаг. Мне же отец выделял на карманные расходы жалкие крохи– и то этим я обязан был больше вмешательству мамы. Я являлся самым бедным из них и постоянно чувствовал это, когда приходилось лезть в карман за деньгами. В открытую товарищи не смеялись, но спиной я постоянно ощущал их колкие взгляды и хихиканье – они прекрасно знали, в каких ежовых рукавицах держал меня отец, что только добавляло им веселья. И хотя от них никогда не следовало ни злобных шуток, ни оскорбительных выходок, все же они не упускали случая подколоть меня на этот счет, особенно когда рядом были дамы. Это очень уязвляло меня, так как мне приходилось отказывать себе во многом, и каждый раз я падал в их глазах (но прежде всего в своих собственных) на неимоверную глубину стыда и собственного бессилия.