О боже! Как она танцевала! Исполняла она чисто китайские танцы в основном с двумя веерами и реже – с большим зонтиком в руках. Она не танцевала, она словно рассказывала языком своих телодвижений какую-то дивную сказку о своей далекой родине, и смотрящие не могли не очаровываться ей. Она неторопливо показывала неприступные горы – и перед глазами зрителя действительно появлялись заснеженные горы. Она стремительно изображала бурный поток – и все точно видели перед собой быстро несущуюся реку.
В каждом танце я словно оказывался в далекой Поднебесной, видя, как наяву то изогнутую лодку, плавно идущую по морю, то летящих по небу журавлей, то колышущийся под ветром бамбук. Словами невозможно было описать это искусство рассказывать танцами, и она владела им в совершенстве. Одетая в длинные национальные платья, Мулан неслышно и плавно скользила над полом, поражая зрителей своей грациозностью. Или же, облаченная в плотно облегающее ее точеную фигурку цветное трико, демонстрировала в стремительных па чудеса гибкости и растяжки…
Еще долго все были под впечатлением после ее выступлений – и разражались таким ревом оваций, что здание ходило ходуном, когда либо объявляли ее номер, либо она покидала сцену. Танцевала она немного – не больше двух танцев, но только ради них вечерами «Летучая рыба» напоминала бочку, набитую сельдью. Все требования повторить или выйти на бис она всегда игнорировала, и Галлахер даже не пытался как-то повлиять на нее – иной раз складывалось впечатление, что он сам втайне побаивается ее. Во всяком случае, он, никогда не церемонившийся с прислугой, с ней разговаривал всегда очень тихо, и вообще при ее появлении прекращал даже самую яростную брань.
Во всяком случае, разговоров об этой таинственной китаянке было чрезвычайно много: в основном все откровенно смеялись над ней как над нелепым чучелом – очень пугливым, темным и глупым, несомненно, приехавшим в Англию из какой-то дикой деревни, расположенной в самой глухой китайской провинции. Однако многие открыто опасались ее, считая ведьмой или каким-то меченым человеком; некоторые уверены были, что она душевнобольная (с другими недугами Галлахер не подпустил бы к своему заведению и на пушечный выстрел), и лишь совсем немногие сочувствовали, думая, что Мулан скрывает какую-то страшную тайну. Еще никогда никто не видел улыбки на ее лице. Она всегда танцевала с плотно сжатыми губами…
Мы сами обожали ходить на эти выступления, хотя животы надрывали над ее странностями и долго любили расписывать ее причуды. Мы то представляли Мулан обнаженной, то обсуждали, какой она была бы в постели, то бились об заклад, сколько лет она еще пробудет девственницей и каким будет ее первый мужчина. Мы всячески пробовали обратить на себя ее внимание, когда она иной раз во время танца спускалась со сцены и проходила между рядами столиков, присылали ей записки, пробовали познакомиться – все было тщетно. Как я понял, подарков Мулан ни от кого не принимала, и никто не видел, чтобы она хоть на секунду присела к кому-то за столик, игнорируя самые доброжелательные приглашения. Слишком ярых ухажеров, пытавшихся познакомится с ней ближе дозволенного, без слов выставляли два громадных чернокожих невольника, следившие за порядком в баре. Двух откровенных (но, вероятно, не слишком знатных) нахалов осадил лично Галлахер, познакомив при всем честном народе голову одного с рукояткой пистолета, а другого – с барной стойкой. Было видно, что он присматривает за девчонкой, так что ее хорошо знали в порту и никто не рискнул бы выкинуть в отношении нее какую-нибудь обидную штучку. Однако родственных чувств к ней или какого другого вида привязанности Роджер также не испытывал. Откуда она появилась тут и когда, никто не знал. Галлахер говорил, что не более трёх лет назад, однако о причинах ее появления откровенно отмалчивался, хотя сам при этом посмеивался над ее странностями.
Так было и в этот вечер. Оставив Галлахера, я вернулся к своим товарищам и начал первый кон игры. Но как только объявили выход «несравненной юной азиатской жемчужины», как обычно именовали Мулан, мы разом замерли, бросив карты, трубки и стаканы, и как по команде уставились на сцену. Ибо в этот день мы, вопреки обычаю, сидели в самом первом ряду. Мулан всякий раз выходила в разном платье, отчего у меня было впечатление, что гардероб ее был необъятен. Изредка она надевала либо трико, либо сверкающие шаровары с расшитым орнаментом верхом – в любом своем обличье танцевала она бесподобно. Именно в последнем костюме она вышла сегодня и, спустившись со сцены, начала делать па между столиками. Иной раз она томным взором обводила сидящих за столами, что никого из них не могло оставить равнодушным – ибо ее взгляд в те минуты пленял и заставлял сердце метаться в груди как сумасшедшее, а дыхание останавливалось само собой. Она медленно приближалась к нам – никогда мы не видели ее так близко, и что-то так и хрустнуло у меня внутри, а все тело словно обдало кипятком. Я смотрел только на нее, но чувствовал, что у всех моих товарищей разом перехватило дыхание… Она совсем близко. Мулан, плавно выгибаясь в движениях, махнула веерами и начала по очереди обводить нас всех, начиная со Стентона, который сидел ближе всех к ней. Мы встретились с ней глазами, и я, глядя прямо в ее зрачки, мысленно обхватил ее руками и жадно прильнул губами к ее устам. Я словно почувствовал жар ее тела и даже на миг ощутил вкус поцелуя. Мгновенно я метнул в нее взглядом молнию, вложив в нее всю свою страсть и силу желания могучего самца, прошившую ее насквозь до самой глубины души. И вдруг… О боже! Узкие глаза девушки в момент дрогнули, расширились, она запнулась, допустила неверное движение, и краска залила ее лицо. Смущенно она посмотрела на меня как бы снизу, так как моментально опустила взгляд, и неожиданно в первый раз робко улыбнулась в ответ. Но тут же она резко развернулась и, быстро поднявшись назад на сцену, завершила танец. У меня было полное впечатление, что она оборвала его, не закончив. Во всяком случае больше, к великому неудовольствию публики, в тот вечер Мулан не вышла…