Женщина выходит замуж за мужчину из очень состоятельной семьи, у них рождается ребенок и они оба его любят, хотя со временем все больше и больше отдаляются друг от друга, пока, наконец, женщина не швыряет мужчине бумаги о разводе. И женщина, и мужчина хотят получить права на опеку, но женщина полагает, что в итоге их получит она, потому что по закону о разводе все обычно утрясается именно так. Но мужчина действительно жаждет первичную опеку. Либо потому, что у него сильный отцовский инстинкт и он правда хочет вырастить ребенка, либо потому, что просто хочет отомстить за развод и поставить под угрозу ее права на первичную опеку. Но это неважно, потому что очевидно, что вся состоятельная и могущественная семья мужчины по этому вопросу стоит за него стеной и считает, что именно он должен получить права на первичную опеку (возможно, потому, что они уверены, что раз он — их отпрыск, значит, может получить все, что хочет — это такая семья). В итоге семья мужчины приходит и заявляет женщине, что, если она выиграет права на первичную опеку у их отпрыска, они отомстят, отняв щедрый Денежный Фонд, который приготовили ребенку при рождении, Денежный Фонд, круглая сумма которого финансово обеспечит ребенка на всю жизнь. Нет опеки — Нет Денежного Фонда, говорят они. Тогда женщина (а она, кстати, подписала брачный договор, по которому не получит никакого вознаграждения или алиментов вне зависимости от того, кому отойдут права на опеку) выходит из борьбы за права на опеку и дает мужчине и его отвратительной семейке взять ребенка под опеку, чтобы у того остался Денежный Фонд.
?: (А) Хорошая ли она мать.{1}
Попробуем еще раз. Тот же Х, что и в В6. У пожилого отца жены Х обнаружили неоперабельный рак мозга. Вся семья жены очень близка и связана, все живут в том же городе, что и Х, его жена и тесть со своей женой, и с тех пор, как объявили диагноз, в семье началась подлинная вагнеровская опера тревоги, горя и скорби; и, как ближайшие по географии пострадавшие, семья и дети Х также сошли с ума от горя из-за неоперабельного рака старика, потому что жена Х всегда любила отца и дети обожали дедушку до безумия и он их совершенно избаловал и их привязанность целиком и полностью была взаимна; и теперь отец жены Х постепенно теряет силы, страдает и умирает от рака мозга, и семьи Х и его жены переживают так, будто он уже умер, и все невероятно разбиты, истеричны и печальны одновременно.
Сам Х в щекотливой позиции относительно всей этой ситуации «тесть-с-неоперабельным-раком-мозга». У него с отцом жены никогда не было близких или дружественных отношений, и, на самом деле, старик однажды несколько лет назад даже убеждал жену Х развестись с Х во время непростого периода, когда их отношения ухудшились и Х совершил несколько прискорбных ошибок и несколько проступков, о которых патологически любопытные и болтливые сестры жены Х разболтали отцу и которые старик воспринял, как обычно, субъективно и с позиции святоши и во всеуслышание заявил, что считает поведение Х отвратительным и целиком и полностью infra-dignitater[1], и настаивал на том, чтобы жена Х бросила его (т. е. Х), о чем Х не забыл спустя годы, ни на секунду, потому что с того непростого периода и неописуемых осуждений старика Х чувствовал себя чужеродно, косвенно и нон-грата относительно немаленькой сплетенной и сплоченной семьи жены Х, семьи, которая к настоящему времени включает супругов и детей шести братьев и сестер жены и столько крысообразных пра-тетушек и — дядюшек и в разных степенях дальних кузенов, что каждое лето даже приходилось снимать зал в гостинице для традиционных Семейных Встреч семьи его жены (прописные буквы — их), на коих ежегодных мероприятиях Х всегда чувствовал себя как-то чужеродно и под нескончаемым подозрением и осуждением и примерно так, как себя чувствует типичный аутсайдер.
Чувство отчуждения Х от семьи его жены сейчас тоже усилилось, поскольку эта огромная беспокойная стая, кажется, не может думать и говорить ни о чем, кроме рака мозга древнего сурового патриарха и мрачных вариантах терапии и неуклонно уменьшающихся и весьма хлипких шансах продержаться больше пары месяцев самый максимум, и кажется, что они говорят об этом без конца, но только друг с другом, и когда бы Х ни был с женой на этих траурных семейных советах, он всегда чувствует периферийность, бесполезность и неуловимую исключенность, как будто и так сплоченная семья жены сплотилась еще тесней во время кризиса, сильнее, как ему кажется, выталкивая Х на периферию. И встречи Х с самим тестем, когда бы Х ни сопровождал жену на ее бесконечных визитах в комнату-палату к старику в его (т. е. старика) роскошный дом в неоромантическом стиле на другом конце города (в котором чувствуешь себя как в другой экономической галактике) из своего достаточно скромного дома, особенно мучительны по всем вышеперечисленным причинам плюс факт, что отец жены Х — который, даже прикованный к особой дорогой передвижной больничной кровати, которую привезла его семья, и каждый раз, как приезжает Х, лежащий разбитый в этой особой высокотехнологичной кровати под присмотром пуэрториканской сестры из хосписа, несмотря ни на что всегда безукоризненно выбрит и ухожен и одет, его клубный галстук завязан двойным виндзорским, а стальные трифокалы выполированы, словно он готов в любой момент вскочить и велеть пуэрториканке нести его костюм от Синьора Пуччи и судейскую мантию и вернуться в 7-й Районный Налоговый Суд претворить в жизнь новые безжалостные и продуманные решения, одеяние и поведение, которое обезумевшая от горя семья считает еще одним знаком трогательного достоинства старого крепкого бойца и «dum spero joie de vivre»[2] и силы воли — что тесть всегда кажется подозрительно холодным и равнодушным по отношению к Х во время этих визитов долга, тогда как Х, в свою очередь, стоит, сконфуженный, позади жены, пока она со слезами на глазах склоняется над одром, как ложка или металлический стержень, что сгибаются взад и вперед ужасающей силой воли менталиста, и обычно чувствует сперва желание преодолеть отчуждение, но затем отвращение, негодование и наконец настоящее злорадство к суровому старику, которого, сказать по правде, Х всегда втайне считал первосортным говнюком, а теперь осознает, что даже блеск трифокалов тестя мучителен, и не может его не ненавидеть; а тесть, в свою очередь, кажется, замечает скрытую невольную ненависть Х и в ответ ясно показывает, что не чувствует радости или ободрения или поддержки от присутствия Х и желает, чтобы Х вообще не было в комнате с миссис Х и лощеной сестрой из хосписа, желание, с которым Х про себя с горечью соглашается, хоть и прилагает все больше усилий, дабы осветить комнату более ободряющей и сочувствующей улыбкой, так что Х всегда чувствует себя в комнате старика с женой в смущении и отвращении и в ярости и всегда в итоге не понимает, что же он вообще там делает.