Мы отправились при шумных криках, разумеется, полным ходом. Тяжелый грузовик мотался из стороны в сторону. Пушка переваливалась с колеса на колесо, а грубитные бомбы катались у нас под ногами, звонко стукаясь о боковые стенки автомобиля.
Время от времени патрули пытались остановить нас. Солдаты выбегали на дорогу и, вскидывая винтовки, кричали: «Стой!»
Но мы не обращали на них никакого внимания. «Черт вас дери! — кричали красногвардейцы. — Станем мы останавливаться для всякого! Мы Красная Гвардия!»
И мы гордо, с шиком грохотали дальше.
Наш грузовик мчался к Романову, рассекая светлый и пустынный воздух. На первом же перекрестке навстречу нам, размахивая винтовками, выскочили двое солдат. Мы замедлили ход и остановились.
«Пропуска, товарищи!»
Красногвардейцы подняли крик: «Мы Красная Гвардия. Не надо нам никаких пропусков… Валяй дальше, нечего разговаривать!»
Но тут вмешался матрос: «Нельзя так, товарищи. Надо держать революционную дисциплину. Этак всякий контрреволюционер влезет на грузовик да скажет: "Не надо мне никаких пропусков!" Ведь эти товарищи нас не знают…»
Начался спор. Однако все мало-помалу согласились с мнением матроса. Красногвардейцы с ворчанием вытащили свои грязные бумажки. Все удостоверения были одинаковы, и только мое, выданное революционным штабом в Смольном, имело совсем особый вид. Часовые заявили, что мне придется идти с ними. Красногвардейцы яростно запротестовали, но тот матрос, который первым заговорил о дисциплине, вступился за часовых. «Мы знаем, что этот товарищ человек верный, — говорил он, — но ведь есть комитетские приказы, и этим приказам надо подчиняться. Такова революционная дисциплина…»
Чтобы не вызывать дальнейших споров, я слез с грузовика, и он умчался вперед, причем вся компания махала мне руками в знак прощального привета. Солдаты с минуту пошептались, потом подвели меня к стене и поставили. Вдруг я понял все: они хотели расстрелять меня.
Я оглянулся: кругом ни души. Только один признак жилья — дымок над трубой деревянной дачи примерно в миле от дороги. Солдаты отошли от меня на дорогу. Я в отчаянии подбежал к ним.
«Да поглядите же, товарищи! Ведь это печать Военно-Революционного Комитета!»
Они тупо уставились на мой пропуск, потом друг на друга.
«Он не такой, как у других. — мрачно сказал один из них. — Мы, брат, читать не умеем».
Я схватил его за руку. «Идем! — заявил я. — Идем к тому дому. Там, наверно, есть кто-нибудь грамотный». Солдаты заколебались. «Нет», — сказал один. Но другой еще раз поглядел на меня. «Почему нет? — проговорил он. — Убить невинного тоже не шутка».
Мы подошли к двери дачи и постучались. Невысокая полная женщина открыла дверь и отпрянула назад с криком: «Я ничего об них не знаю! Ничего не знаю!»
Один из моих конвоиров протянул ей пропуск. Она снова закричала. «Да вы только прочтите, товарищ», — сказал солдат. Она неуверенно взяла бумажку и быстро прочла вслух:
«Настоящее удостоверение дано представителю американской социал-демократии интернационалисту товарищу Джону Риду…».
Вернувшись на дорогу, солдаты начали советоваться между собой. «Нам придется доставить вас в полковой комитет», — сказали они. Мы шли по грязной дороге сквозь густые сумерки. Время от времени нам встречались группы солдат. Они останавливались, подозрительно оглядывали меня, передавали из рук в руки мой пропуск и ожесточенно спорили о том, следует ли расстрелять меня или нет.
Было уже совсем темно, когда мы дошли до казарм 2-го Царскосельского стрелкового полка — низкого и длинного здания, тянувшегося вдоль дороги. Несколько солдат, болтавшихся у ворот, засыпали моих провожатых нетерпеливыми вопросами: «Шпион? Провокатор?» Мы поднялись по винтовой лестнице и вошли в огромную комнату с голыми стенами. В самой середине стояла печь, вдоль стен тянулись нары, на которых играли в карты, разговаривали, пели или просто спали солдаты. Их было до тысячи человек. В потолке зияла брешь, пробитая пушками Керенского.
Когда я появился на пороге, сразу воцарилось молчание. Все уставились на меня. Потом началось движение, сначала медленное, потом порывистее, зазвучали злобные голоса. «Товарищи! Товарищи! — кричал один из моих провожатых. — Комитет! Комитет!» Толпа остановилась и с ропотом сомкнулась вокруг меня. Сквозь нее проталкивался худощавый юноша с красной повязкой на рукаве.
«Кто это?» — резко спросил он. Мои провожатые доложили. «Дайте его бумаги!» Он внимательно прочел и окинул меня пронизывающим взглядом. Затем улыбнулся и вернул мне пропуск.