Цепь в том месте, где находился я, перелезла через полуразобранную поленницу. Другая часть, видимо, двинулась вперед по проходу.
— Давайте я вам помогу, — услышал я неожиданно от матроса.
— Спасибо, не надо. Полезайте, я не отстану. А потом опять возьму вас за кушак…
— Берите.
Перелезли. Здесь, очевидно, новая толпа. Опять те же вопросы, те же ответы и те же приветствия…
— Ну, товарищи, стой! Все ли на месте? Пересчитайте арестованных! — крикнул кто-то.
Начался беспорядочный счет в разных концах. В разных местах выкликали фамилии.
— Двенадцать.
— Как двенадцать?! Девятнадцать должно быть!
— Не двенадцать: пятерых же только нет — четырнадцать!
— Уже пять удрали! Вот черти! И куда их вести, зачем вести?! Пятеро убежало, все убегут! Братцы, переколоть их здесь!
— Товарищи, тише, перестаньте, — успокаивала стража. — Никуда они не убегут! Куда бежать? Сейчас всех соберем!
Стали перекликаться. Опять стали называть арестованных по фамилиям. Мы отвечали «здесь».
Толпа волновалась. Погромное настроение росло. Стража — и матросы и красногвардейцы — уговаривали и успокаивали, иногда покрикивали…
— И откуда вы их выцарапали?! Куда они там забрались?!
— Они ловки! — объяснял кто-то. — Забрались себе — не сразу сыщешь. Нас расстреливают, а они себе попивают коньячок!
— С бабами, поди!
— Будет вам, товарищи! Что зря болтать? Никакого коньяку не было!..
— Ну, что, все налицо?
— Все, кажется, все… Вот еще подошли!.. Это кто? Ливеровский? Ну теперь все. Девятнадцать!
— Это кто, кто Ливеровский?
— Министр путей сообщения.
— Который?
— А вот.
— Эх, хоть разок ударить!
Прежде чем Ливеровский успел войти в цепь, тяжелая солдатская рука опустилась ему на затылок. Он вскочил к нам, едва удержавшись на ногах, и прошел впереди меня.
— Товарищ, будет! Этого нельзя! Видите, арестованы люди! Нельзя безобразничать. Это некультурно.
Так запомнилось мне это слово. И реплика на него:
— Куль-тур-но! А они что же?! Культурно это — война до полной победы? А ты посиди в окопах. Вот тогда и говори — до полной победы!
Говоривший это солдат вплотную почти приблизил лицо к матросу, стоявшему от меня влево. От него сильно разило вином. Лицо толстое, упитанное. Непохоже было, что он в окопах его нажил. Вернее, защищал революционные завоевания в Петрограде…
— Ну, готово! Все на местах? Идем, товарищи!
— Двигайся! — крикнул кто-то.
Мы тронулись.
И вдруг в этот момент раздался треск пулемета.
— Стой, стой! Погоди! Подожди! Стой! Стреляют!
— Ишь черти, пулеметы расставили! Братцы, переколоть их, чего там! Довольно уж нашей кровушки попили!
— Товарищи, тише, успокойся. Все оружие нами захвачено и все юнкера сдались и арестованы! Никаких пулеметов у них нет!
Около меня вдруг оказался Гвоздев. На лице его так и осталось выражение недоумения и обиды.
— Кровушки попили!.. Чью мы кровь пили?!. — опять заволновался он. — Я, например, простой рабочий, от станка. Член Совета Рабочих и Солдатских Депутатов…
Толпу успокоили. Двинулись. Наконец-то!..
Сразу пошли большим шагом.
Вдруг из противоположного площади конца раздаются выстрелы. Конвой сразу расстраивается. Проходит несколько минут, пока удается восстановить порядок, но уже пяти министров недосчитываю.
— Чего смотреть? Приколоть их всех, а то все сбегут! — слышны крики со всех сторон.
Толпа напирает, но конвой держится крепко и энергично проталкивает прохожих на набережную, где народу сравнительно мало.
Свернули налево в последний переулок по Миллионной улице, выводящий на набережную к Троицкому мосту.
У моста нас встретила новая толпа и, тоже слившись с толпой, нас сопровождавшей, двинулась с нами.
И вдруг сразу стало ясно, что настроение толпы определяется и сейчас определится окончательно и что мы держимся на волоске. И не столько потому, что призывы становились все настойчивее и все требовательнее и все дружнее подхватывались толпой, которая уже напирала на тонкую цепь стражи — уже затрудняла движение — уже протягивались к нам руки — сколько по той нерешительности, неуверенности, а моментами, и все чаще, по тому испугу, какими звучали голоса наших конвоиров.