Москва была тесно связана с петербургским буржуазно-демократическим центром. И ее выступление не было изолированным. В эти дни успехов Керенского, в дни его подступа к Петербургу «Комитет спасения» выступил сразу в обеих столицах.
Он перешел от слов к делу совсем не на шутку. Расплываясь в публичных речах о концентрации сил и о ликвидации авантюры, он за кулисами новой общественности, в подполье Петербурга устроил в эти дни вполне реальное покушение на ниспровержение нового строя.
Суббота, 10 ноября (28 октября).
В городе было спокойно: ни беспорядков, ни грабежей, ни даже пьяных драк. Ночью по молчаливым улицам ходили вооруженные патрули, а на всех перекрестках дежурили вокруг костров смеющиеся и поющие солдаты и красногвардейцы. Днем на тротуарах собирались большие толпы, прислушивавшиеся к беспрерывным и горячим спорам между студентами и солдатами, между торговцами и рабочими.
Во время заседания думы на Невском почему-то началась перестрелка. Была убита девочка лет двенадцати, и тело ее было принесено в думу. Снова произошли очень бурные сцены, которые кончились новым воззванием… В городе же опять целый день постреливали то там, то сям. Кто и почему, конечно, неизвестно.
В Петрограде штаб сразу подчинился комиссарам Смольного. Центрофлот отказался повиноваться, но был занят Дыбенко и ротой кронштадтских матросов. Создан новый Центрофлот, поддерживаемый балтийскими и черноморскими линейными кораблями…
Но сквозь всю эту уверенность пробивались какие-то мрачные предчувствия. В воздухе чувствовалось какое-то беспокойство. Казаки Керенского были уже близко; у них была артиллерия.
Военно-революционный комитет объявил: «В Петрограде распространяются приказы бывшего министра Керенского о его победах… Известия эти распространяются с целью вызвать панику. По доставленным сведениям, у Керенского только 5000 казаков. Среди них начался раскол. Половина отказывается идти на Петроград, другая колеблется…»
Пять тысяч! Совершенно ничтожная, смехотворная цифра. Но вероятна ли она? Неужели Керенский не мог на фронте сформировать хотя бы один корпус?.. С другой стороны, имеются ли у Смольного силы, чтобы раздавить пять тысяч? Все это совершенно неясно.
Во всяком случае, Смольный лихорадочно действовал. С утра до вечера 28-го на фронт двигались войска, главным образом красноармейцы. По Литейному, Садовой, Загородному на Балтийский и Варшавский вокзалы прошло и несколько броневиков, и автомобили Красного Креста… Массы рабочих были двинуты за город для рытья окопов. Петербург опутывался колючей проволокой… Но все же настроение было сомнительное.
Смольный заметно опустел. Не было красногвардейского поста на Лафонской площади. Тут теперь только чернели кучи золы от костров. Не было броневиков у подъезда Смольного. Только пушки еще глядели из-за колонн, да часовые у входа проверяли пропуска.
Я забежал в комнату № 18 — пусто. Заглянул в актовый зал — пусто. По коридору бегали сотрудники Петроградского Совета, выполняя свою работу. Несколько солдат и крестьян, прибывших из различных мест «узнать всю подноготную», разговаривали, делясь впечатлениями. В коридорах не было даже и Красной гвардии. Вся жизнь Смольного теперь сосредоточилась в углу на третьем этаже в нескольких комнатах.
Туда и обратно беспрерывными потоками текли по лестницам люди. Тут были все: и солдаты, и рабочие, и интеллигенты.
Поднялся и я.
В небольшой комнате людей — как рыбы в бредне. Где-то стрекочет пишущая машинка. Несколько столов расторканы по углам, но за столами никого нет. Все почему-то ходят, галдят, курят. В комнате душно, воздух настолько тяжел, что табачный дым не поднимается к потолку, а седым облаком висит на уровне головы человека среднего роста.
Невозможно было понять, кто чем занимается. Среди этого человеческого месива, на голову выше дыма, плавал высокого роста человек с русой бородкой в штатском костюме. Интеллигентное продолговатое лицо его было серо от усталости. Он, видимо, еле соображал, что ему говорили, а за ним хвостом тянулись люди, спрашивая, что делать, требуя распоряжений, прося дать работу. Это был тов. Подвойский.
В комнате стоял гул от человеческих голосов; одни уходили, другие приходили. Подвойский ходил среди солдат и рабочих, отдавая приказы на словах. Некоторым говорил: «Напишите бумажку, а я подпишу». Но солдаты и рабочие растерянно разводили руками, оглядывались по сторонам, ища, кого бы попросить написать бумажку. Многие из них были просто неграмотны, а если кто и умел писать, то совершенно не представлял себе, как писать деловые бумаги.