Впервые за несколько месяцев я посетил самостоятельно Народное собрание, чтобы послушать оперу «Вертер». Ежедневно сталкиваясь с реалиями жизни, было трудно проникнуться сочувствием к внутренним переживаниям молодого человека, мучившегося неспособностью преодолеть страсть к супруге своего лучшего друга. Сценарий, музыка и костюмы казались фантастическими, но более всего поражала аудитория.
Театр был полон каких-то неопрятных субъектов. Нечасто попадались люди, которых встречаешь в опере. Было много уставших и разочарованных лиц, более половины мест занимали солдаты и матросы с револьверами у пояса, с ружьями на коленях.
На протяжении первого отделения в театре было шумно, но потом установилась гнетущая тишина. Зрители, проникнутые революционным настроением, не могли скрыть своего презрения к романтическому сюжету, музыка отнюдь не звучала как военный марш и не взбадривала. Когда разыгрывалась сцена самоубийства героя, большинство зрителей спали, храп заглушал музыку оркестра.
Идиллическое спокойствие нарушил выстрел Вертера на сцене. Галерка тотчас ответила четырьмя выстрелами: это несколько солдат, разбуженных сценическим действием, инстинктивно выстрелили из своих ружей. Они не собирались причинить кому-то вред — просто сработал рефлекс. На несколько секунд аудитория замерла, напряженно всматриваясь вверх, но вскоре снова расслабилась. Никто не пострадал, оснований для волнений или негодования не было.
Способ возвращения из театра был даже более пугающим, чем стрельба во время спектакля. После семи вечера трамваи не ходили, и театралы были вынуждены идти домой пешком независимо от того, как далеко они жили. Когда занавес опускался в последний раз, публика уже собиралась на площади перед театром. Толпа делилась на небольшие группы, и они направлялись домой в разные районы города.
Мужчины и женщины — совершенно незнакомые друг другу — шли посередине улицы бок о бок, обмениваясь шутками, посмеиваясь над положением, в котором оказались. По мере того как они удалялись все дальше и дальше, толпа постепенно таяла. Когда кто-либо из группы подходил к дому, все остальные останавливались и следили за ним, пока попутчик благополучно не скрывался за дверью. Затем шли дальше.
Банальное выражение «один в поле не воин» утратило свое ироничное значение, и осторожность диктовалась суровой необходимостью. Человека, шедшего ночью в одиночку по улицам Петрограда, подстерегала опасность. Очень часто его останавливали бандиты, грабили, раздевали и разували, что было страшнее лишения обесцененных денег. Ночью нередко можно было видеть людей, бегущих в одном нижнем белье по морозу, осторожно касаясь льда босыми ногами, — это были жертвы ограбления.
Типичный русский имеет две личины — он и зверь, и ангел. И если вы ожидаете от него ангельского характера, он вам его явит. Многие иностранцы испытывали большие трудности в Петрограде и возвращались домой с дикими историями; но большую часть трудностей они создавали себе сами. Вы же не машете красной тряпкой перед быком, если хотите, чтобы бык держал себя в руках. И уж совсем не разумно надеть цилиндр, шубу и кольцо с бриллиантом, подойти с важным видом к голодному, оборванному большевику и заявить ему, что он пройдоха.
Каждый день почти на каждом углу джентльмен в шубе и солдат могли схлестнуться в жарком споре. В конце концов он всегда сводился к одной и той же практической основе:
Солдат: Ты капиталист.
Джентльмен: А ты пройдоха.
Солдат: Капиталисты — враги народа. Все должны быть бедными, все должны быть одинаковыми. Где ты взял эту шубу?
Джентльмен: Не твое дело.
Солдат: Нет, мое. Теперь наша очередь носить шубы, и мы собираемся их заполучить.
Иногда, под покровом ночи, шуба меняла хозяина; но, как правило, солдат и джентльмен просто прощались, кипя от злости.
Однажды ночью остановили и стали грабить Джека (Джона) Рида. Но он знал несколько слов по-русски и объяснил, что он американец и социалист. После чего ему незамедлительно вернули его имущество, сердечно пожали руку и радостным отпустили восвояси. В другую ночь остановили и ограбили одну женщину. Она была русской и трогательно объяснила, что живет далеко и ей нужны деньги на трамвай. Ее мольбы возымели эффект. Ей вернули рубль и дали следующую инструкцию: «Если какие-нибудь солдаты снова начнут Вас грабить, просто скажите им, что товарищ такой-то уже Вас ограбил, но оставил рубль, чтобы Вы смогли добраться домой».
Одним из важных мероприятий было поддержание на улицах революционного порядка. В районе к тому времени был организован штаб Красной гвардии под руководством Воробьева и Дункена. Штаб поручил нам ведение охранной службы.
Мы знали, что дело это нелегкое. Время стояло тревожное. Всякие темные силы старались использовать все пути и средства, чтобы сбросить большевиков.
На улицах, как только скоплялись кучки людей, сейчас же появлялись «агитаторы», призывавшие слушателей к свержению Советской власти, к созыву Учредительного собрания и т. д. Приходилось нам эти собрания разгонять, а злостных «агитаторов» арестовывать.
Мне также пришлось работать по ликвидации уголовного элемента. Надо сказать, что уголовщики тогда действовали особенно активно, а это, конечно, вело к недовольству среди населения, рождало всякие слухи, сеяло панику.
Однажды я стоял на посту — угол Смоленского и Прогонной. Подбегает ко мне женщина и говорит:
— У меня были грабители, забрали все — до нитки. Я солдатка, заступиться за меня некому. Помоги, товарищ!
Я спрашиваю:
— А куда пошли грабители?
— А вон туда, к Семянниковскому заводу, к чайной.
Я побежал туда. Смотрю — около чайной сидят трое, делят какие-то вещи. Я их арестовал и отвел в штаб.
Улики имелись налицо, и суд был короткий.
— Что с ними делать?
— Расстрелять!
Вопрос решили общим голосованием. Грабителей отвели вниз и расстреляли.
Да иначе и нельзя было: грабежи в те дни являлись преступлением не только уголовным, но и политическим, и бороться с ними можно и нужно было только самыми решительными мерами.
Из дворца Николая Николаевича я отправилась на квартиру Максима Горького. Несколько дней назад я уже была там и встретила мать Терещенко и жену Коновалова. Терещенко и Коновалов — это двое министров, заключенных в Петропавловскую крепость. Эти мать и жена извели себя тревогой. Со своей дилеммой они обратились к Максиму Горькому. Последний оставался единственным интеллектуалом, который еще не покинул большевиков. Он делал большое дело. Он критиковал, осуждал, но и пытался помочь. Каждый день его газета «Новая жизнь» вскрывала недостатки большевистского правительства. Ежечасно он подвергался опасности ареста. Но его позиция превратила его дом в убежище угнетенных. За помощью к нему приходили и рабочие, и графини.
Мария Андреева, соратник Горького на протяжении двадцати лет и де-факто его жена, была очаровательной хозяйкой. Именно она ободрила расстроенных женщин и пригласила их к чаю. Именно она пообещала посетить заключенных мужчин. Именно она рассказала Горькому о ревматизме Коновалова. Когда Горький услышал об этом, он подошел к телефону и договорился, чтобы его врач посетил больного. Когда женщины уходили, у них в глазах были слезы радости и благодарности.
Мария Андреева рассказала мне, как она провела тот день. Она побывала в Петропавловской крепости. Она видела заключенных мужчин. Она обнаружила, что Коновалов очень болен, заключенные прошли через суровое испытание. Коновалов опрометчиво написал своему другу письмо, осуждающее большевистское правительство и декларирующее, что Россию продают Германии. Это письмо попало в руки солдат-охранников. Они были в ярости. Они бросили Коновалова в карцер — темную камеру в подвале, где от стен начло влагой. Когда другие заключенные услышали о бедственном положении Коновалова, то устроили совещание. Было решено, что Коновалов слишком болен, чтобы остаться в живых при таком обращении с ним. Они решили провести акцию протеста. Министры, генералы и другие политические заключенные решили объявить голодовку. Они не собирались отставать от воинствующих суфражисток.