«Слушаюсь. Разрешите потребовать на всякий случай из Зимнего дворца подкрепление, по крайней мере вторую полуроту. Пулеметы и пироксилин я уже вытребовал!» — доложил я.
«Попробуйте. Не думаю, чтобы было что присылать. Смотрите же, первыми огня не открывать. Это может все дело испортить. Потом будут кричать, что мы первые открыли стрельбу и что мы идем по стопам старорежимных городовых — стреляем в народ», — закончил военный комиссар и быстро зашагал к Невскому.
«Это черт знает, что за двойственность! Там — стрельба, а здесь не смей, а то кто-то какие-то обвинения предъявит. Да ведь раз мы введем порядок, то кто же откроет рот? Или как после июльских дней будет?!.. Комедианты проклятые!.. Там стрельба, а здесь жди, чтобы тебя сперва убили… Что за чертовщина — ничего не понимаю! Ну ладно, пришлют пироксилин, на собственный страх взорву всю станцию к черту!..» — злобствовал я и принялся писать новое донесение Начальнику Школы и капитану Галиевскому. Донесения на этот раз я написал в двух экземпляpax. «Черт его знает, что творится, — заработало во мне сомнение, — может, и донесения еще не должны попадать по адресу? — Пошлю двумя дорогами двух юнкеров: это будет надежнее». Сказано — сделано!..
Через минуту юнкера связи, получив категорическое приказание передать донесения в собственные руки по назначению, уже скрывались вдали: один в направлении Невского, а другой в обход, по Гороховой, через Александровский сад.
Прошло еще несколько минут, и из одного из окон станции раздался голос прапорщика:
«Слушайте, убирайтесь! А то нам надоело ваше присутствие. Смотрите, если через три минуты вы не уйдете, то перестреляем вас, как собак!..» — «Ах вы, сволочь этакая!» — вскричал я и, выхватив револьвер из кобуры, взмахнул его на взвод.
Но прапорщик скрылся.
«Черт его знает, что такое, — нервничал я, шагая по тротуару, — Черт, а хочется есть!» — замечая валяющиеся на дороге куски хлеба, брошенные юнкерами, вспомнил я об еде. «Ведь я сегодня так ничего и не ел. Даже рюмки водки не успел выпить!.. А что сейчас в Школе творится? Шумаков, пожалуй, спит в дежурке, а нестроевые пьянствуют и жарят в карты. Хорошенький результат дала революционная дисциплина!» — И размышления поплыли одно за другим…
На улице, через наши цепи хотя и редко, но все же продолжала проходить публика. Видно было, что улица уже привыкла к нам: мы уже достаточное время болтались на ней.
Но вот со стороны Невского показался броневик.
«Броневик идет!..» — раздалось несколько возгласов доклада с места.
«Вижу, — отвечал я. — Это, наверное, наш. У Зимнего дворца, когда мы уходили, я видел, как появились две машины. Очевидно, одну из них и посылают нам на поддержку!» — «Никак нет; это броневик восставших — это я хорошо знаю. Я видел сегодня брата из броневого дивизиона. И он говорил, что часть дивизиона объявила нейтралитет, а часть перешла на сторону восставших», — сообщил неприятную новость один из юнкеров.
В этот момент подбежал юнкер связи от взвода, отошедшего к углу Невского и Морской, и доложил о том, что приближающийся броневик пришел со стороны Невского и что военный комиссар требует спокойствия.
«Внимание!» — крикнул я юнкерам, выслушав доклад. «Если я выстрелю, открыть по нем огонь. Без этого же моего сигнала Боже сохрани стрелять! Возможно еще, что это наш!» Броневик приближался.
«Если откроет огонь сейчас, то подрежет колени. Значит, пускай юнкера стоят», — работала напряженная мысль. «Чего он едва тащится? Нет, это не наш! Наш был бы с офицером, а офицер не позволил бы продолжать напряжение в наших рядах и дал бы о себе знать. Да, да… нет сомнения — это восставшие. — Черт!
Что он хочет? Неужели откроет огонь по верхней части туловища! Ох, успею ли положить юнкеров? О, мука какая! Стрелять в него нет смысла: не прошибешь!
Снять юнкеров и увести от бессмысленного расстрела», — мелькнуло раздумье.
«Что ты? Обалдел? Бежать будешь? Стыдись! Но как он медленно ползет! Сволочь, издевается! Ладно, издевайся, а я покурю, но остановись и выйди кто только из машины — застрелю», — затягиваясь папироской, давал я себе обещание.
Броневик приблизился. Глазки были открыты, оттуда велось наблюдение.
«Ладно, смотри, не смотри, а с места не сойдем!» — с трудом удерживаясь от желания вести наблюдение за дулом пулемета, твердо говорил я себе, попыхивая папиросой.
Но вот броневик поравнялся с воротами телефонной станции и остановился. Через секунду из ворот выскочил прапорщик и, подойдя к машине, о чем-то переговорил в боковой глазок с находящимися внутри машины. Переговоры продолжались не долее минуты. Кончив говорить, прапорщик исчез, а машина, вздрогнув, снова тихо поползла вперед… к нам.
«Пройдет мимо нас, повернется — и тогда…» — начали было наслаиваться в голове комбинации возможных действий бронемашины, как ее новая остановка оборвала их. — «Ну, начнется», — решил я. «В живот или в голову?» — вырос вопрос, и я взглянул на дуло пулемета. Оно было накрыто чехлом.
«Сволочи! — выругался я. — Насмехаетесь вы, что ли?» — и я было шагнул к машине с желанием выяснить, что же, наконец, они собою представляют, как скрип передовых рычагов и начавшийся ход машины назад с заворотом зада корпуса в ворота станции остановил меня.
Вот открылись ворота, и машина медленно вошла под арку. «Почему они медлят?» — «Хорошо медлят! — сейчас же ответил я себе. Заняли уже станцию своим караулом. Прислали на помощь броневик и строят на улицах баррикады. Вот мы медлим. Мало того — идиотов-ротозеев из себя изображаем!» — негодовал я на пассивность действий военного комиссара и Зимнего, откуда все еще не присылали просимый пироксилин. «Скорее бы его получить, тогда машину подорву уближенным снарядом, приспособленным хотя бы к штыку винтовки, которую и подсуну под броневик», — размечтался я, как ко мне подошел портупей-юнкер Гаккель, бывший студент Института путей сообщения, и попросил разрешения высказать свои соображения.
«Пожалуйста, говорите, я слушаю вас», — дал я согласие.
«Разрешите доложить, что юнкера очень смущены нашей бездеятельностью. Сколько времени мы стоим здесь и дождались того, что уже броневик прибыл. Некоторые опасаются, что здесь кроется провокация».
«Что за вздор! Вы же видите, что я связан повиновением военному комиссару. Он распоряжается здесь!» — с негодованием, горячо запротестовал я против усмотрения в моих действиях чего-то нечистого.
«Ради Бога! Господин поручик, ваше поведение, наоборот, только и поддерживает настроение и повиновение вам, — торопливо ответил портупей-юнкер. — Я к вам потому и подошел, что знаю вас. Вы же тоже знаете, что я был на фронте и георгиевский кавалер и что, конечно, поэтому мне непонятна малодушная тактика какого-то комиссара, который сперва нас поздравил с почетным назначением в караул Мариинского дворца, а затем, зная об отсутствии патронов и неопытности наших юнкеров, держит нас уже столько времени перед станцией. Если он не решался занять ее раньше, то как же он займет ее теперь, когда там броневик? Нет, здесь если не зло скрывается, то глупость, господин поручик», — серьезно и резонно докладывал портупей-юнкер.
«Черт вас возьми! — неслось у меня в голове, — Что вы, мои мысли читали, что ли?..»
«Но что же делать, дорогой, — надо ждать, — дружественно заговорил я. — Я послал четыре донесения с просьбой о высылке пироксилина и подкрепления, которое думаю послать на Мойку для снятия баррикад. И я думаю, что скоро мы получим и то, и другое, а тогда я буду действовать на свой страх и риск».
«Вот, это прекрасно, господин поручик; простите, что беспокоил вас», — довольно ответил портупей-юнкер.
В этот момент вдруг Морская заголосила на всевозможные лады.
«Что такое? — повернулся я в сторону визга и истерического крика — Женщины? Откуда они взялись? Ах, с телефонной станции!» — «Это телефонные барышни. Очевидно, их выпроводили в намерении открыть уже боевые действия», — высказал свое соображение портупей-юнкер Гаккель.
Между тем вой, истерический вой вырывавшихся из ворот станции потока барышень все усиливался. А почти пустынная Морская сразу запестрела различнейшими бегущими, прыгающими нарядами и шляпками.