Подобные интерпретации событий октября 1917 года, как неоднократно отмечала «Правда», были колоссальным непониманием значения произошедшего: «Вот как пишется история. Одно из грандиознейших событий последних времен, пролетарско-крестьянская революция… они [эсеро-меньшевистские газеты] называют [ее] презрительно “военным заговором”, “насилием воли меньшинства над большинством”, “узурпаторством”». В статье задавался вопрос, почему февральское свержение рассматривается как революция, а Октябрьская революция – как военный заговор. В феврале, писали авторы, от власти отстранили только одного человека – это событие больше заслуживает определения «заговор». В то же время Октябрьская революция, продолжала газета, «до корня разбивает господствующую социальную силу» и передает власть в руки подлинной «демократии». Революция действительно произошла за 24 часа до «формально назначенного срока», а именно открытия Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, «которому нельзя отказать в том, что он действительно представляет большинство народа». Тем не менее, настаивала статья, переворот отражал волю большинства участников съезда Советов, которые не скрывали своего мнения о необходимости «разрыва с буржуазией»[100].
Меньшевистская и эсеровская пресса утверждала, что отсутствие массовой поддержки означало отсутствие в этой «революции» важного элемента: всеохватывающей страсти и драматизма, которые были неотъемлемой частью народных восстаний. Это было серьезное обвинение, поскольку сама легитимность революции заключалась именно в ее драматизме и страсти. Отрицание этих качеств означало отрицание революции. Критикуя «большевистский заговор», «Рабочая газета» подчеркивала, что «революция несет свободу, радостное чувство облегчения, праздник»[101]. В октябрьских же событиях народные массы не принимали активного участия, и даже небольшие отряды солдат, помогавшие большевистским лидерам, относились к происходящему «без всякого энтузиазма, с равнодушной покорностью»[102]. Газета эсеров подчеркивала нелестный контраст с Февральской революцией: «Где многотысячные народные толпы, которые приветствовали февральскую революцию? Где рабочие митинги, где демонстрации, дефилировавшие с красными флагами и победными песнями по улицам Петрограда?»[103]
Вместо того чтобы следовать страсти и драме революции, писала «Рабочая газета» 1 ноября, большевики оказались в изоляции из-за всеобщего безразличия и теперь «задыхаются и в Петроградской атмосфере»[104]. Несмотря на попытки большевиков убедить рабочих и солдат в поддержке партии народом и фронтом, уже на второй неделе стало ясно, что вся страна «не за, а против большевиков», доказательством чего, по мнению авторов статьи, было молчание большевиков о событиях внутри России[105]. Меньшевики и раньше сомневались в масштабе поддержки большевиков за пределами столицы: «Мы постоянно напоминали большевистским авантюристам, что Петроград – не Россия». Большевистские советы действительно существуют в каждом маленьком городке, но это лишь «островки посреди реакционного обывательского моря»[106]. Газета «День» писала, что «сфабрикованность» этого восстания проявилась в том, что у него «нет ни стихии, ни страсти, нет вообще темперамента». Эта «выдуманная революция» была пустой, потому что была создана «не прокламациями, не пламенными воззваниями, а статьями и фельетонами»[107].
Представление об Октябрьской революции как о «бумажной революции» неоднократно рассматривалось обеими сторонами. Обе опирались на дискуссию, предшествовавшую смене власти, в которой виляние нерешительных бюрократов противопоставлялось действиям решительных революционеров. 22 октября большевистский «Рабочий путь» отметил, что эсеры ответили на планы большевиков начать действовать 25 октября призывами к разработке предпроектов в различных подкомиссиях: «большевики стоят за решительные меры, а эсеры обещают все уладить тихой стряпней проектиков»[108].
После смены власти страницы «Правды» и «Социал-демократа» пестрели декретами и прокламациями большевистского правительства и II съезда Советов в качестве яркого доказательства того, что новая власть выгодно отличается от неэффективной власти Временного правительства и развила кипучую деятельность. Один из первых декретов новой власти, Декрет о земле был обнародован в заголовке на первой полосе «Правды» от 28 октября. Газета отдельно указала, что декрет был подписан в два часа утра 26 октября[109]. Меньшевики проводили аналогии между этим всплеском большевистской активности и ранними заявлениями Временного правительства. Большевистские списки вновь назначенных министров, писала «Рабочая газета», это «пустая бумажка, ибо новоявленные гг. “министры” попросту не могут взять государственную власть. Она ускользает из их рук – потому что вокруг них – пустота, созданная ими самими, потому что они изолированы от всех»[110]. В «Новой жизни» было опубликовано стихотворение, атаковавшее безыдейность большевистской власти, которое заканчивалось такими строчками: «В пресеченье реакции, / Совещаются фракции. /…Но не бойтесь реакции, / Совещаются фракции!»[111] Большевики возражали: их декреты вовсе не были «бумажными декретами, резолюциями “без силы и значения”» – они возымеют реальный эффект по мере того, как «будет расти сила революционной власти»[112].
104
Рабочая газета. 1917. 1 нояб. Похожую точку зрения эсеров см. в номере газеты «Дело народа» от 28 октября 1917 года.