Несмотря на попытки оппозиции изобразить «изнасилование Зимнего дворца», большевики в тот момент не пытались сделать дворец центром своего революционного повествования. Хотя образ Бастилии был, возможно, наиболее ярким общеевропейским символом революции, призыв Ленина к народу в 1905 году подняться и взять «русские Бастилии» был редким случаем его использования до 1917 года [Ленин 1967–1975, 11: 206].
Большевистские газеты о «взятии» дворца в ночь с 25 на 26 октября сообщили лаконично. Штурм прошел организованно, с малыми потерями, дисциплинированные революционеры ни разу не потеряли контроль над ситуацией, а в городе царил порядок[132]. Г. И. Чудновский, которому вместе с Н. И. Подвойским и В. А. Антоновым-Овсеенко Военно-революционный комитет поручил координировать захват Зимнего дворца, подчеркнул отсутствие искренней поддержки Временного правительства со стороны его так называемых защитников, ссылаясь на нежелание казаков и юнкеров служить пушечным мясом при обороне[133]. «Правда» даже отметила благородство юнкеров, которые пригласили Чудновского во дворец, а затем, когда он был арестован Петром Пальчинским, заместителем министра, вывели его на свободу из здания[134]. На этом этапе целью было создать впечатление бессилия Временного правительства, защищавшего призрак старого порядка, символом которого был Зимний дворец. Большевики не хотели ненароком выставить этих защитников беспомощными жертвами нового порядка. Вместо того чтобы делать Зимний дворец отвратительным символом отжившего режима, новое правительство сразу же взялось за его сохранение, создав Художественно-историческую комиссию Зимнего дворца для инвентаризации находящихся в нем предметов. Она поблагодарила всех, кто в ночь на 26 октября предпринял «самоотверженную защиту и охранение народных сокровищ»[135].
Это первоначальное представление о взятии Зимнего как о второстепенном событии было результатом, по мнению Джеймса фон Гельдерна, нежелания большевиков и других революционеров прямо перенимать образы Французской революции. В конце концов, они всегда критиковали ее как буржуазную, а некоторые из ее положительных символов уже были дискредитированы, так как использовались Временным правительством [von Geldern 1993: 23]. Более того, образ Бастилии был «подготовлен и использовался средствами массовой информации эпохи» как наводящая ужас крепость, штурм которой ознаменовал бы конец тирании [Liisebrink, Reichardt 1983: 85][136]. Зимний дворец такой истории не знал: он никогда не был тюрьмой, а тюрьмы Петрограда в принципе не подвергались штурмам, чтобы вызвать однозначные сравнения с Бастилией[137]. Однако, как мы увидим, образ штурма был слишком сильным символом, чтобы его проигнорировать, и в конечном счете он будет иметь большое значение в развивающемся повествовании об Октябрьской революции.
«Побольше веры»
История Октября сложится со временем, в процессе ее рассказывания. В первые недели и месяцы ожесточенные споры между социалистами и несоциалистами о легитимности Октябрьской революции велись на основе их взглядов на большевистских лидеров и природу своей партии и заслоняли дискуссию о символах свершившегося переворота. Партия, утверждали оппоненты большевиков, в действительности состояла из небольшой группы беспринципных интеллектуалов, лишенных реальных связей с народом, от имени которого они якобы действовали. Поэтому большевикам отводилась центральная роль в контрпропаганде. Многие социалисты, среди них – художники и интеллектуалы, приветствовали Октябрьскую революцию, не выражая при этом явной симпатии партии. Противопоставляя свое удовлетворение от революции презрению к большевистской культурной политике, ученый и критик О. М. Брик в декабре 1917 года публично призвал людей «быть везде, где культуре грозит опасность, стойко защищая ее от всякого, в том числе и большевистского, вандализма»[138].
Со своей стороны, большевистские лидеры в эти первые месяцы стремились создать впечатление, что партия находится на подъеме, но не связывали его напрямую с Октябрьской революцией. Ближе всего к прямой ассоциации они подошли, проведя в конце 1917 года параллели между Октябрьской революцией и Парижской коммуной, в которых, как писала «Правда», «мы буквально читаем нашу собственную историю, часто совпадающую в мельчайших подробностях»[139]. Сплоченность рабочих и крестьян России, действовавших через избранные ими Советы, противопоставлялась неспособности французского крестьянства поддержать парижский пролетариат – предательству, которое обрекло Парижскую коммуну на неудачу. Однако очень скоро падение коммуны стали объяснять через непонимание пролетариатом своих собственных классовых интересов и отсутствие «могучей политической партии, которая руководила бы его движением», подобной той, которая принесла успех Октябрьской революции[140].
134
Там же. 1917. 30 окт. Даже в последующих столкновениях с юнкерами большевики подчеркивали свою готовность оказать им революционное милосердие и гарантировать безопасность, если те сдадутся.
136
Авторы утверждают, что пространные репортажи о пленниках Бастилии, появлявшиеся в прессе до 1789 года (включая даже такие яркие легенды, как «Человек в железной маске» А. Дюма), помогли создать миф о Бастилии как оплоте тирании [Liisebrink, Reichardt 1983: 78]. Таким образом, утверждают они в другой работе, штурм Бастилии был «пророческим, ожидаемым событием, предсказанным философами и писателями как предпосылка нового века свободы» [Liisebrink, Reichardt 1990: 259].
137
Аналогии между Бастилией и такими русскими крепостями, как Петропавловск и Шлиссельбург, встречаются нечасто (см. [Petit 1906]). Разрушение царских тюрем и освобождение заключенных, по-видимому, было главной особенностью Февральских дней 1917 года (см. [Figes, Kolonitskii 1999: 55–56]). М. Козловский вспоминал, что захват тюрем в Петрограде вскоре после октябрьского переворота сталкивался скорее с сочувствием, а не сопротивлением старых тюремных комендантов [Козловский 1922: 67]. Интересно, что анархистка Э. Гольдман в своих мемуарах вспоминала «ужас и трепет», которыми ее встретила «гнетущая каменная масса, темная и зловещая» Петропавловки, когда она приехала в Петроград в возрасте 13 лет [Goldman 1970: 80–83]). П. Сорокин, в те годы – член Учредительного собрания от партии эсеров, арестованный большевиками, назвал в своем дневнике Петропавловскую крепость, где он содержался, «Бастилией Петрограда» [Сорокин 2014-, 4: 119].
138
Брик О. М. Моя позиция // Новая жизнь. 1917. 5 дек. Ср. с неоднозначным отношением к большевикам в ранних панегириках Октябрьской революции В. В. Маяковского, таких как «Ода революции», «Наш марш» или «Герои и жертвы революции».
140
Там же. 1917. 16 дек. См. также «Правду» от 16 ноября 1917 года и «Петроградскую правду» от 29 сентября 1918 года. Ср.: [Зиновьев 19186]. Газета «Новый луч» подвергла критике эти параллели, указав на недостатки «государства-коммуны», которым хвастались большевики, и подчеркнув инклюзивный характер Парижской коммуны, ее всеобщие выборы в Париже (а не «классовую организацию» и выборы Советов рабочих и солдатских депутатов), «действительно революционный порядок» в Париже того времени и отсутствие в Парижской коммуне «кровавых слов», столь часто звучавших в устах Комитета общественной безопасности (и, добавляла газета, также произносимых в стенах Смольного института) (Новый луч. 1917. 14 дек.).