Такие призывы к вере избавляли большевиков от необходимости четкого самоопределения. Вместо этого они быстро начали ограничивать пространство, в котором можно было определить себя кем-то, кроме большевика. Предполагаемой аудиторией их революционного повествования были вовсе не члены других радикальных партий; их призывы были направлены на беспартийных, а также на еще более аморфную категорию сочувствующих, которые хотя и были «большевиками» по духу, но не выказывали необходимой преданности партии.
Опубликованная в начале октября статья из «Социал-демократа» критиковала тех членов Советов, которые называли себя беспартийными, но при этом голосовали за другие партии. «На деле они оказываются людьми партийными», – говорилось в статье. Проблема, предполагали авторы, заключалась в неспособности таких людей продемонстрировать веру и свою преданность революционному делу (агентами которого бескомпромиссно были названы большевики). Заключительный призыв к «товарищам солдатам» «внимательно присмотреться к беспартийным и убрать из Совета раскольников» намекал на то, что с этой неспособностью новая власть недолго готова мириться[154]. Были ли эти беспартийные действительно нейтрально настроенными, не определившимися или тайно поддерживающими полулегальные или подпольные партии того времени, в некотором смысле не имеет значения. Посыл большевиков и содержащаяся в нем угроза были ясны. Верьте, говорилось в нем, – верьте в правильное (большевистское) понимание Октябрьской революции. На вопрос учителя о том, кто сейчас у власти, Ярославский отвечал: «Время, в какое мы живем, требует от каждого полного осознания того, что произошло, тем более такое понимание событий предполагается у учителя, к которому теперь обращается не только ребенок, но и взрослый»[155]. Это относилось не только к партийным массам или к неопределившимся, но и к лидерам партии. Любое непонимание ими значения Октябрьской революции было самой настоящей ересью. Действия Каменева и Зиновьева 10 октября, вынужденный (и временный) выход Каменева из Центрального комитета партии десять дней спустя из-за этих действий и решение обоих покинуть ЦК 4 ноября из-за нежелания комитета делить власть с другими социалистическими партиями представляли собой фундаментальные акты безверия. Их действия были предательством, потому что дали оппонентам повод поднять «шум и крик о “развале” нашей партии, о “провале восстания”». На своих страницах «Правда» призывала не обращать внимания на «всех маловеров, всех колеблющихся, всех сомневающихся»[156]. Столь страстные призывы к вере в раскалывающемся мире не сулили ничего хорошего меньшевикам и эсерам, чья продуманная критика атаковала основные элементы большевистского оправдания революции. Они несли ересь не внутри партии, а внутри социалистического движения.
Как показало внимание большевиков к различным партийным съездам в период Гражданской войны, беспартийным массам было дано время на то, чтобы прозреть и определиться. В одном пролетарском стихотворении описан личный опыт принятия идеологии большевизма со всей его ранней двойственностью. Автор признался в своем изначальном безразличии к большевикам:
В конце концов он присоединился к большевикам в надежде получить защиту от врага:
Угрозы и обещания – неотъемлемая часть историй революции. Как история возрождения, она включала в себя разрушение старого. Как история прозрения, она исключала тех, кто не хотел или не мог увидеть свет. «Что такое большевизм?» – спрашивал один публицист в декабре 1917 года. И сам себе отвечал: «Это смертельная верность народу, верность до гроба»[158].
Умереть за Октябрьскую революцию
В первые три месяца после Октября, возможно, наиболее острым призывом большевиков к вере стало празднование самого возвышенного из человеческих переживаний – смерти и потери. Какая сцена подойдет рассказчикам революции лучше, чем подмостки смерти? Скорбящие собирались для проведения совместных ритуалов, готовые оценить (или пересмотреть) значение утраченной жизни и место этой жизни в меняющемся мире. «Смерть, – писал Вальтер Беньямин, – является оправданием всему, о чем может сообщить рассказчик. Он позаимствовал у смерти ее авторитет» [Беньямин 2004: 398]. Историк Кэтрин Мерридейл отмечает, что уже в 1870 году различные радикалы пытались наполнить похороны выдающихся художников революционным смыслом, проговаривая нужные политические идеи в надгробных речах[159]:
159
Подробнее о «культе павших» см. [Figes, Kolonitskii 1999:75; Мерридейл 2019: 133–194].