— Да ты понимаешь ли, о каком объединении речь? Понимаешь, о чем они хлопочут? Куда Ивана тянут?
— Понимаю, если говорю, — упрямо продолжал Тимош, — теперь все видные работники на этой платформе стоят, — повторил он слово в слово сказанное Левчуком и, увлеченный звучностью фразы, хотел было развить объединительную мысль, но Тарас Игнатович ударил кулаком по столу.
— Довольно мне тут! Знаю, из какого угла потянуло. Можете все собираться на эту платформу!
Ткач крикнул «собираться», а Тимошу послышалось «убираться».
— Хорошо. Я уйду, — слезы навернулись на глазах, — сейчас уйду. Но и вы знайте — оторветесь от людей, как офицер на параде!
— Что? — приподнялся со скамьи Тарас Игнатович. Тимоша уже не было в хате.
— Тимошка! — крикнула вдогонку Прасковья Даниловна. — Тимошка, скаженный!
Младшенького и след простыл.
— Ну, что вы за люди, — заломила руки Прасковья Даниловна.
21
Тимош выбежал на улицу с твердым решением никогда больше не возвращаться к Ткачам.
Но одного решения уйти, даже самого твердого, было недостаточно, требовалось еще прийти куда-то. Побродив по городу, почитав воззвания, объявления и призывы, расклеенные на всех углах, прослушав двух-трех ораторов на летучих митингах, Тимош последовал за какой-то демонстрацией и очутился на своем заводе.
К подъездным воротам тянулись параконки, груженные углем. По заводскому двору сновали всполошившиеся хозяйчики.
«Прикрутили», — вспомнил Тимош слова Тараса Игнатовича.
Задорное, радостное чувство охватило его — наша взяла!
Рабочие собирались в цехах. Сменщик Тараса Игнатовича, машинист котельной спешил к машинам. В механическом главный инженер переходил от станка к станку, указывая техникам и рабочим, как перестраиваться под расточку новых деталей. Люди склонялись над восковками, спорили, расспрашивали, прикидывали, высчитывали. То и дело слышалось непривычное:
— Товарищ инженер! Разрешите узнать, товарищ инженер.
«Наша сила, наша сила!» — так и пел в душе задорный весенний голос.
Легкий свистящий шум послышался над головой, дрогнула и двинулась трансмиссия — пробовали машину. Ремни со шкивов были еще сняты, станки еще стояли, но радостный шум движения, работы, жизни уже наполнял цехи.
Тимош заглянул в угол, где обычно в часы обеда или простоев собирались за своей общей сковородкой старые друзья — Кудь и Лунь. Но стариков нигде не было видно. Тимош хотел уже отправиться разыскивать Кудя на заводском дворе, когда кто-то окликнул его — Василий Савельевич Лунь семенил навстречу:
— Где пропадал? Семен Кузьмич тебя спрашивал.
— Да я разыскивал его, нигде нет.
— Не там разыскивал. В партийном комитете теперь Семена Кузьмича место, — с гордостью проговорил Лунь, как будто речь шла о нем самом.
Тимош отправился к Семену Кузьмичу. Кудь был занят; в помещении партийного комитета толпился народ, шел жаркий спор насчет хозяйчиков и работы завода. Семен Кузьмич приказал Тимошу обождать на крылечке.
Когда, наконец, Кудь появился на крыльце, Тимошу показалось, что старик на него сердится:
— Что же ты сидишь? Напоминать о себе надо.
Предложив Тимошу следовать за ним, Семен Кузьмич вернулся в партком, взял со стола какой-то листок — не то страничку из ученической тетради, не то письмо.
— Бери табуретку, поговорим по душам, — он отложил листок. Страничка в три линейки по косым показалась Тимошу знакомой, но, занятый более важными делами, он не придал этому значения.
— Что же ты молчишь, понимаешь, — строго спросил Кудь, — это я тебя как представителя снарядного цеха спрашиваю.
— Меня? — подвинул табуретку к столу Тимош.
— Ты тут один представитель. Коваль приходил, рассказывал. А ты молчишь.
— Да о чем рассказывать, Семен Кузьмич?
— Коваль знает, а ты нет? Растяжной в вашем цеху или где?
— Да что о нем говорить — обыкновенный человек.
— Обыкновенный, пока глаз за ним. Отвернись, — завод на сковородки пустит.
«Неужели Антон не побрезговал — донес на товарища!» — подумал Тимош.
— В Ольшанке был? Растяжного видел? — продолжал допытываться Кудь.
— Никакого Растяжного там не было.
— А на подводе кто в сене прятался? В кожушке?
— Дался вам этот кожух.
— Кожух! А лишний ящик винтовок кто привез?
— Ну, привезли.
— Это что — подарок? Как полагаешь? Или, может, кто-то вооружается, по ярам ховается? Почему белого света испугались?
— Да при чем тут Растяжной?
— А я вот тебя и спрашиваю.
— Ковалю приснилось, пусть он и докапывается.
— Приснилось — не приснилось, а мы не допустим, чтобы на заводе бандитское гнездо прикрывали. Направляю тебя к Павлу.
— К Павлу?
— Да. С которым в Ольшанке был. Мандатов никаких писать тебе не стану — бумаги под рукой нет и печатку еще не сделали. На словах скажи: направляют, мол, меня с шабалдасовского завода в отряд по борьбе с бандитизмом. Комитет, мол, и все рабочие спрашивают, когда дело с ольшанским оружием распутают.
— Ладно, — Тимош хотел сказать «дядя Кудь», запнулся, пригладил чуб, сказал: —Слушаю, товарищ Кудь, — и поспешил на Ивановку.
Тимоша поразила тишина, водворившаяся на квартире Александры Терентьевны: окна распахнуты, но не слышалось ни песен, ни споров.
Отворившая дверь Александра Терентьевна поглядывала растерянно:
— Опустел наш улей, — проговорила она, пропускал Тимоша в горницу. Руденко вошел в большую комнату, увидел осиротевшие полки:
— Уехала?
— Еще днем. Он и вещи ее перенес.
— Кто это — он?
— Известно кто.
— Левчук?
— А кому еще. Он у них главный.
— Иван с ними?
— Про Ивана не знаю. Заикнулась было — куда там: и не спрашивай.
— А Павел где?
— Да у нас сегодня собрание всего железнодорожного района. Это тут по соседству, в театре, возле вокзала. Да что ты стоишь, гость что ли— свой человек, не жди приглашения, — Александра Терентьевна отобрала у Тимоша шапку, — присаживайся по старинке кипяточку похлебать.
— Мне с Павлом говорить надо.
— А где же ты его найдешь? Собрание раньше восьми не начнут. Это еще сколько времени. Погоди, может сюда заглянет.
— Я на Никольскую пойду.
— И там сейчас никого нет. Все в разгоне. Не знаешь что ли ихнюю жизнь. Посиди, а то тоска в пустом доме, — Александра Терентьевна спешила накрыть на стол, — днем у нас весело было, собрались ребята, прямо с митинга, со знаменами. Полный двор. Песни, споры. А он появился — всех разогнал.
— Кто это — он?
— Да кто — мышиный жеребчик.
— Как вы сказали, Александра Терентьевна? — Тимош всматривался в лицо старухи, точно стараясь разгадать хитрые письмена времени, сложное сплетение морщинок у глаз, следы прожитых лет, передуманных дум, горестей и невзгод.
— Да так и сказала — жеребчик. Прилетел, расшумелся. Будем ломать старый уклад, будем раскрепощать женщину, понесемся вперед, давай ломать утюги и кастрюли — все на Никольскую! А нашим что — дело молодое, только скажи. То было собирались к железнодорожникам на открытие молодежного рабочего клуба, а то уж и не до клуба. Айда на Никольскую. Тут такое поднялось — кто за Левчуком, кто против — все разлетелись. Одна я из всей молодежи осталась…
Александра Терентьевна принялась разливать в чашки кипяточек. Тимош подвинул стул на привычное место за гостеприимным и еще недавно шумным столом.
— А вы, Александра Терентьевна, разве против раскрепощения женщины?
— Ты что говоришь, глупая твоя голова, — строго глянула на парня старуха, — где же видано, чтобы разумная женщина была против раскрепощения женщин. А только и другое понимать надо: кто раскрепощает? Это тоже, милый мой, немаловажный женский вопрос. Он, подлец, троих уже раскрепостил — на Кирилло-Мефодиевском кладбище голубушки успокоились, совершенно от всего освобожденные. Теперь которая на очереди, спрашивается? Душой болею, Агния мне по ночам видится.