Тимош приоткрыл дверь — два человека сидели за столиком, спиной к нему. Один был в светлом френче с тщательно и молодцевато расправленными плечами, пышная светлая шевелюра, небрежно зачесанная назад, вздымалась львиной гривой. Другой — повыше и поплотнее — в сером просторном пиджаке, наголо остриженный, также держался по-военному:
— Заверяю. Как представитель Черноморского флота. Мы на стороне революции.
Тимощ шагнул в комнату, молодцеватый человек а светлом френче оглянулся, и Тимош узнал Левчука:
— А, — приветствовал он Тимоша как старого знакомого, — отважился таки, — Спиридон Спиридонович осмотрелся по сторонам и, не обнаружив стульев, сделал широкий жест, — устраивайтесь хоть здесь, на подоконнике. — Мой молодой друг, — представил он Тимоша собеседнику. Тот выгнул спину в знак приветствия и еще крепче навалился локтями на желтый портфель, лежавший перед ним на столе. Тимош узнал Панифатова.
— Погодите, Тимош, — попросил Спиридон Спиридонович, — я сейчас освобожусь. И, позабыв о Тимоше, обратился к Панифатову;
— Мы учтем все сказанное вами, товарищ Панифатов. Я лично побываю на флоте. Мы высоко ценим его славные традиции. А сейчас вы к себе?
— Да. Петроград это Петроград.
Панифатов говорил быстро, отчетливо, телеграфируя слова, как человек, привыкший к языку приказов и докладов. При этом он то и дело произносил слова: «силы» и «наши силы», «вооруженные силы», «передовые силы», «прогрессивные силы».
Тимош отошел от окна — неприятный леденящий холодок снова пробежал по телу. Панифатов шумно отодвинул стул.
— Счастливо оставаться!
— Привет товарищам, — напутствовал его Левчук, — уверен, бы будете работать у нас, товарищ Панифатов.
Левчук проводил его до дверей, вернулся и тут же позабыл о Панифатове:
— Жаль, что ты запоздал, — обратился Спиридон Спиридонович к Тимошу, — здесь было столько молодого народу. Такой шум. А теперь, дорогой мой, придется подождать до ночи. Жизнь у нас начинается после одиннадцати. Спорим, декламируем, мечтаем. Ты хотел видеть Агнесу?
— Я хотел видеть Ивана.
— Ивана? — вскинул бородку Левчук, — какого Ивана?
— Или Павла.
— Позволь, а какое же они имеют отношение к нашей молодежи?
— Тогда извините, — Тимош спрыгнул с подоконника, — тогда я пошел…
— Погоди, куда же ты? Оставайся, сегодня у нас особенно интересно — я поделюсь с молодежью воспоминаниями. Славное прошлое, дорогой мой.
— Мне нужно повидать Ивана.
Спиридон Спиридонович остановил на Тимоше задумчивый взгляд:
— А я хотел привлечь тебя к работе, дорогой мой. Теперь перед каждым раскрывается головокружительный простор.
Спиридон Спиридонович запрокинул голову, вскинул вверх руку, глаза его сверкали; он не видел уже ничего вокруг, слышал только себя, пьянел от собственных слов, упивался собственной речью:
— Всколыхнулся океан революции. Нас поднимает великая волна, впереди небывалые свершения. История ждет нас!
Тимош был уже на улице, уже свежий ветер хлестал в лицо, а в ушах всё еще звенели неспокойные слова: «История ждет нас». Из разговора Левчука и Панифатова он ровно ничего не понял, но было очевидно, что Панифатов совсем не таков, каким представлялся Тимошу ранее, — связан с людьми славного прошлого, большой специалист по флоту, связан с Петроградом.
— Как можно ошибиться в человеке!
А Левчук? Обещал привлечь Тимоша к работе. О какой работе он говорил? Ясно, о чем-то большом, очень важном. Однако на Никольскую он не вернулся. Почему? Тимош не мог бы этого объяснить.
Квартиру Антона нашел не сразу — оказалась она у черта на куличках. Хозяева уже спали, но Коваль ждал его, прикурнув на завалинке, проводил в хату.
Утром друзья отправились к Растяжному. Дорогу указал Коваль, узнавший на заводе адрес.
Вскоре они очутились в небольшом, отгороженном дощатым забором, дворике над самым оврагом. По одну сторону возвышался заброшенный, поросший сорняком кирпичный фундамент, по другую — громоздилась свалка всяческой рухляди и железного лома, болтов, костылей, железных шин и полос, таврового железа. У крыльца, на дубке красовалась наковальня с отработанной до блеска плоскостью. На веревке, протянутой через двор и подпертой рогатинами, проветривалась одежонка.
Коваль, не окликая хозяина, направился к дому — кожушок, висевший на веревке поближе к крыльцу, сразу привлек его внимание. Был он, как полагается, выворочен овчиной наружу, Антон приподнял край и глянул на спинку:
— Видал? — подозвал товарища Коваль и поднял повыше полу — кожушок был старенький, латанный, побуревший. На грязной, поношенной коже явственно виднелись две светлых расплывшихся полосы крест накрест.
— Бензином отмывал, гад, — пробормотал Коваль, — как я его перекрестил, так полосы и легли.
Однако долго им совещаться не пришлось, в сенцах послышались шаги, дверь с шумом распахнулась. Красивая рослая женщина в ярком платке, наспех накинутом на плечи, появилась на крыльце.
— Кого тут принесло?
— Мы — товарищи… — начал было Тимош, но женщина грозно оборвала его.
— Знаем — товарищи. Теперь все кругом товарища.
— Мы с завода, — поторопился пояснить Тимош.
— Из снарядного цеха, — поддакнул Коваль, — вместе с Митькой работаем. Проведать пришли, по случаю воскресенья.
— А Митенька мой на базаре, по случаю воскресенья, — заметно смягчилась женщина, и Тимошу как-то не по себе стало от этого ласкового «Митенька». Коваль тоже заметно обмяк, почуяв, что у кожуха есть свое тепло и своя душа. Однако дело оставалось делом.
— Что ж это он у вас каждое воскресенье гуляет. Позапрошлое воскресенье в Ольшанке был, теперь — на базар?
— Нигде не был ни в прошлое, ни в позапрошлое, — раздраженно ответила женщина, — весь день дома просидел.
— Ну, днем это верно. Я про ночь говорю.
— И ночью дома. Кому лучше знать.
— Ага, это я, значит, перепутал. Это Кувалдин в Ольшанку ездил.
— И Кувалдин у нас до ночи просидел, в карты играли. Да тебе то что, собственно?
— А ничего. Просто так, зло берет, что не застали, — Коваль посмотрел на гору железа в углу, пнул ногой наковальню.
— Пошли, — нетерпеливо подтолкнул товарища Тимош, — погодя заглянем.
— Мы насчет мастерской заходили, — пояснил Коваль, — зарабатывать надо.
— Так вы к вечеру, — оживилась женщина, — к вечеру непременно вернется.
— Ладно. Прощайте.
Приятели направились уже к воротам, когда вдруг по дощатому полу зашлепали босые ноги. Тимош оглянулся — белобрысый малыш в одной рубашонке выбежал на крыльцо. Поглаживая ладошкой спину, он смотрел то на мамку, то на незнакомых людей.
— Ты что выскочил, голопузый! — подхватила малыша женщина и, целуя на ходу, унесла в хату.
— Ну, кожушок нашли, — не оглядываясь проговорил Коваль.
— Нашли! Тоже мне следователь! — угрюмо отозвался Тимош.
На углу Ивановской они расстались.
На Ивановку Тимош не пошел, и на Никольскую не пошел. Пробродил весь день по городу, попал на массовый митинг в Центральном саду, потом в городской драматический театр на собрание — дотянул до вечера. Есть не хотелось, только перед глазами всё время маячил нетронутый стакан кипяточка.
В десятом часу вечера направился в железнодорожный район.
У входа в театр стоял рабочий патруль с красными повязками на рукаве:
— Предъяви мандат.
Тимош не задумываясь ответил:
— Мне к товарищу Павлу. Поручение партийного комитета, — он говорил правду: Кудь направил его в отряд Павла.
Рабочий, охранявший вход, внимательно взглянул в лицо Тимоша:
— Проходи.
Тимош переступил уже порог, когда кто-то окликнул его, он оглянулся, но хлынувшая в театр толпа оттеснила от дверей, подхватила, увлекла за собой. Все нижние ряды были заполнены, пришлось подняться на верхний ярус, устроиться на задних скамьях, подпирать стену.