Женька Телятников, украдкой наблюдавший мучения Тимоша предложил свое конструктивное решение:
— Эх ты, девица-красавица, не знаешь, за что страдаешь. Замени пружину!
— Замени! Легко сказать. А замену где возьмешь?
— Да где хочешь, — подмигнул Женька, — где слабей привинчена.
Тимош чуть прикладом его не огрел за подобное конструктивное решение.
На свой страх «отпустил» на горне пружину, раздал до нужного размаха и закалил вновь — четыре патрона прошло, пятый застрял. Тогда Тимош обратился к новому механику цеха за советом. Тот выслушал его, не в пример прежнему, и вынес заключение: придется ограничиться четырьмя, всё равно большего в данных условиях не добьешься, коробка больно старая.
— Металл устал, — пояснил он.
Тимош задумался об утомляемости металла и неподатливости механиков.
От Сидорчука по-прежнему не было вестей; вскоре Тимош узнал, что он уехал в Петроград, так ничего и не добившись. Однако на обратном пути матросы обещали «заглянуть».
Всё чаще призывали молодежь на общегородские работы. Тимош и Коваль постоянно сталкивались на этих работах на заводе, на занятиях в отряде. Всё трудней было им друг без друга; Тимош не раз пытался подойти к товарищу, но Антон, едва завидев Тимоша, отходил в сторону, заговаривал с другими.
Однажды после работы Руденко остановил Коваля:
— Давно собираюсь сказать тебе о Кате.
— А я давно забыл про нее!
Вырвалось ли это искренне, или парень пытался грубыми словами прикрыть наболевшую рану, — так или иначе резкий ответ Коваля не позволил Тимошу и словом обмолвиться о чувствах девушки.
Антон за это время очень изменился, огрубел, потускнел. Тимош не раз встречал друга в компании заводских ребят, всё это были неплохие хлопцы, но из тех, что главными приметами мужества считают цыгарку, стопку и крепкое словцо.
Руденко не сразу разобрался в том, что произошло; сперва он во всем винил Коваля, потом стал упрекать себя — личное, мол, пустое самолюбие оказалось дороже счастья друга. Почему он не подумал о Кате, почему не поговорил с ней, не сказал о чувстве Антона? Девушка лучше всё поймет, найдет как поступить — сердечко у нее проще и разумнее.
Тимош без особого труда разыскал Катю в школе сестер. Она удивилась его нежданному приходу, даже немного испугалась.
— Тимош! Что-нибудь случилось?
— Ничего, Катя. Соскучился по тебе.
Девушка ждала, нетерпеливо поправляя косынку — на ней была легкая широкая косынка, без креста, плотно прилегавшая к смуглым щекам, лицо от этого сузилось, она казалась совсем девочкой с глубокими умными глазами.
— Катюша, ты была тогда откровенна со мной, — Тимош говорил торопливо, опасаясь утратить решимость: всякий раз, когда нужно было произнести слово «любовь», им овладевало косноязычие, — а я ничего не сказал про Антона. Я просто подлый человек, не подумал о товарище. Или, может, посчитал, что это ваше личное… Ну, да ладно — не это важно. Он любит тебя. Он сам признавался. А теперь с ним бог знает что творится. В общем, решай всё сама. Не спрашивай меня больше ни о чем. И, пожалуйста, не проговорись, что я приходил к тебе. Прощай, Катюша!
— Тимошка! — она догнала его и поцеловала так крепко, что Тимош снова невольно позавидовал другу. Потом он бережно снял с ее головы косынку, так же осторожно сложил и спрятал под рубахой на груди:
— Могила. Забудь о платочке. Прощай!
* * *Несмотря на работу в цеху и занятия в отряде, несмотря на все события и хлопоты, Тимош умудрился дважды побывать в Моторивке, проведать Матрену Даниловну. Обошел всех соседей, не забыл и каменную бабу, но так ничего и не узнал о Любе.
Вскоре после того в самый разгар работы в цех заглянул дворовой рабочий и передал Тимошу, что его на проходной дожидается «якась жинка», да еще с дитем на руках. Это сообщение почему-то страшно развеселило учеников. Они побросали пилы и напильники и принялись гоготать и хлопать себя ладошками по бокам и коленям. Василий Савельевич едва угомонил мальчишек.
— Ступай, коли зовут, — кивнул он Тимошу.
А Тимош, не замечая ни дикого гоготаний учеников, ни насмешливых взглядов товарищей, опрометью кинулся к заводским воротам.
На проходной ждала его незнакомая женщина с мальчишкой на руках. Не сразу Тимош признал в ней жену Митьки Растяжного:
— Что вам?
— Это он и есть, — обрадовалась женщина, — это ты приходил к нам?
— Что вам нужно?
— Выйди ко мне.
Тимош миновал проходную, бросив вахтеру вместо пропуска короткое «отцепись» и вышел на заводскую площадь.
Не успел он выслушать рассказ взволнованной женщины, не успел слова промолвить, а Женечка Телятников шумел уже в кузнечном:
— Ишь, принципиальный, — он обращался не к Антону, но так, чтобы слышал Антон, — я его только что собственными глазами видел на левадке с жинкой Растяжного. Сама пришла!
Тимош побывал уже в партийном комитете, советовался с Кудем, пришел в кузнечный цех, а Женечка всё еще шмыгал от одного станка к другому.
Не обращая внимания на Телятникова, Тимош направился к Антону, но тот оттолкнул его грубо:
— Отойди!
В другой раз Руденко не поскупился бы на ответ, но теперь ему было не до споров:
— Товарищ Кудь вызывает. Жена Растяжного к тебе пришла.
В небольшой коморке, где помещалась раньше контора заброшенного цеха, кроме Кудя и жены Растяжного, был еще рабочий из токарного. Тимош и Коваль знали его, весь завод знал товарища Новикова из профсоюза «Металлист». Новиков работал в профсоюзе еще до революции, пережил дни полулегального существования и разгрома, был его основателем и ревнителем. Он сам с гордостью и благоговением произносил это слово — «металлист» и молодежь учил рабочей гордости:
— Мы — металлисты!
Еще с крыльца слышались выкрики расстроенной женщины:
— …Они закружили его. Спаивают. Он их боится. По ночам кричит, плачет. Пропаду я с дитем малым!
— Ты эту женщину знаешь? — спросил Кудь Антона Коваля.
— Жинка Растяжного.
— Митька Растяжной объявился — слыхал?
Коваль вздрогнул:
— Теперь слышу.
— Вот его жена рассказала: по Ольшанке с друзьями кружил; сейчас домой притащился. Валяется там. Трус и дурак, — Семен Кузьмин вопросительно посмотрел на Новикова.
— Что ж, Семен Кузьмич, — отозвался Новиков, — я считаю, к временным нам обращаться нечего. Будем своим рабочим судом судить. Рабочей совестью. Он с нашего завода — пусть и держит ответ перед заводом.
— Добро, товарищи, — Семен Кузьмич сдержанным движением опустил руку на стол: кончаем, дескать, разговоры, — отправляйтесь к этому человеку и потребуйте немедленно явиться сюда. Так и скажите: «Завод требует!»
Вскоре Тимош и Коваль очутились в знакомом переулке. Новиков и жена Растяжного едва поспевали за ними. Мальчонка всю дорогу буянил на руках матери, но тут сразу угомонился и принялся оглядываться вокруг, потянулся вперед ручонками.
Женщина первой вошла в дом и тотчас же выбежала чем-то испуганная.
— Нету! Нету его. Я ж его заперла. И ключ вот, у меня. А Митеньки нету, — бессвязно повторяла она, — я у него всё отобрала — и пиджак и сапоги…
— Ушел, гадюка, — злобно процедил сквозь зубы Коваль, — валандались тут с ним. Нас в тюрьмы кидали, не больно спрашивали, пардонов не говорили. А с этими тварями миндальничают.
— Вы не убивайтесь, хозяюшка, — сочувственно успокаивал женщину Новиков, — никуда муженек ваш пропасть не мог. Мы подождем. Вот сядем тут на крылечке и дождемся. И вы присаживайтесь. Как мальчонку зовут?
Но хозяюшка и слышать ничего не хотела:
— Не мог он уйти. И пиджак тут и сапоги, — прижимая мальчонку к груди, она заметалась по двору, выбежала на улицу, мальчишка заголосил пуще прежнего.