Мне все больше казалось, что, пользуясь всяческими пластинками и болтами, подсаживая к поврежденной костной ткани трансплантаты, мы обращаемся с ней словно с куском дерева или металла и только мешаем задуманному, нарушая ее питание, угнетая естественные биологические процессы.
В работах тогдашних авторитетов ортопедии я, конечно, находил немало полезного для себя, внутренне осознавая, по какому пути идти не надо. Как-то вычитал, что перед 1940 годом специалистами был предложен способ соединения переломов оперативным путем. Они применили так называемый компрессионный остеосинтез, то есть способ соединения частей поврежденной кости с помощью давления, достигаемого закреплением отломков спицами. Но, увы, и тут не обошлось без «камня преткновения» — гипсового тутора. Им обволакивали спицы, полагая, что так они будут лучше держаться, и не понимая, что это ведет все к той же неподвижности, нарушению кровообращения и прочим нежелательным явлениям. Однако я увидел ценное в самой идее: прошивание кости и компрессия для сращения.
Поиски продолжались. Не раз, еще в Долговке, обращал внимание на обычную дугу над головой лошади, что резво несла меня по проселочной дороге к очередному пациенту. Эта дуга не прикасалась непосредственно к шее животного, тем не менее жестко фиксировала положение оглобли. Дома попытался скрепить мерными спицами при помощи дуг черенок от лопаты как макет сломанной кости. Не получилось. Но мысль осталась.
И вот однажды… Да, случается в жизни это однажды, старательно высмеиваемое сатириками! Так вот однажды ночью я встал, сел к столу, что-то набросал на листке бумаги, а утром попросил соседа-слесаря Гришу Николаева выполнить мой чертеж в металле. И сейчас хорошо помню, что я набросал тогда на тетрадной страничке: нечто вроде садовой решетки, похожей на обычный стакан и ограждающей молодое деревце, — по окружности 3—4 жерди, вверху-внизу веревочные растяжки. Только у меня были не жерди, а стержни с резьбой, позволяющие укорачивать или удлинять их. Растяжки я заменил спицами из нержавеющей стали. По моей мысли они крест-накрест должны пронизывать поврежденную конечность ниже и выше перелома, а концы спиц в натянутом состоянии жестко закрепляться в кольцах и тем самым столь же жестко фиксировать отломки костей. Больной с этим аппаратом на ноге, был я уверен, сможет ходить, к тому же совершенно не испытывая боли.
Николаев, человек сметливый, быстро понял суть конструкции. Часть деталей будущего аппарата взялись изготовить двое других моих знакомых — коллега Григория по профессии Николай Рукавишников и токарь Иван Калачев, недавний пациент нашего отделения. У самого меня дел было побольше: предстояло найти сталь нужной марки, проконсультироваться (и не один раз!) у технологов и конструкторов, изучить учебник по сопромату.
Работал только ночами, потому что днем захлестывали обычные врачебные дела. Но через три месяца уже можно было приступить к испытанию конструкции. Пять, десять, двадцать раз проверял я ее на прочность, надежность всеми мыслимыми и немыслимыми способами.
Наконец, позади и этот экзамен. Аппарат был готов для эксплуатации. Он сейчас кажется мне неуклюжим и старомодным, этот мой первый аппарат, но тогда я смотрел на него завороженно, с нежностью и большими надеждами. Среди больных нашего ортопедотравматологического отделения нашлось немало желающих испытать действие аппарата на себе. Я выбрал больную Марию Крашакову. 15 лет, ровно половину прожитой жизни, эта молодая еще женщина проходила на костылях. Я листал историю ее болезни: после перелома кости она десятки раз консультировалась у специалистов, лечилась во многих больницах — ничто не помогало. Отчаявшаяся женщина считала, что обречена на постоянную инвалидность. Впрочем, так же считали и ее многочисленные консультанты — ортопеды. По правде говоря, Крашакова не верила и моему аппарату, вызвавшись на лечение с его помощью так, для очистки совести, махнув, как говорится, на все рукой. Мои коллеги, пожелавшие присутствовать при операции, озадаченно поглядывали друг на друга:
— Ну, не операция, а какой-то монтаж, ни одного из привычных в травматологии инструментов… Фокус, да и только!
Но дело было сделано. Одев на ногу аппарат, я попросил увезти больную в палату.
Два дня я буквально дежурил у постели пациентки и, убедившись, что никаких осложнений нет и не предвидится, разрешил на третьи сутки встать и пройтись. Женщина, недоверчиво посмотрев на меня, попросила поддержать ее, хотя, видел я, она в этом не нуждается, — и пошла! Сначала с помощью тех же костылей, а еще через несколько дней самостоятельно. Я регистрировал чуть ли не каждый ее шаг, самым скрупулезным образом записывал рассказ о субъективных ощущениях, доискивался до жалоб. Но жалоб не было, были только возгласы удивления и слезы — слезы благодарности… А через три недели, осмотрев ногу и убедившись, что лечение закончено, решил выписать пациентку домой. Это был своего рода риск: ведь обычно больные с такой патологией выписываются самое меньшее через три-четыре месяца. Но риск был оправданным: за три недели мы достигли того, чего раньше не достигали в травматологии и за четыре-шесть месяцев. Крашакова, вернувшись домой в Макушино, вскоре прислала мне письмо, в котором сообщала, что на вокзале ее почему-то никто не встретил и ей пришлось пройти девять километров пешком. «Нога меня не подвела и сейчас не подводит, хотя, знаете, Гавриил Абрамович, по утрам, когда встаю, машинально начинаю искать костыли… Все еще не верится, что не нужны они мне больше», — так закончила письмо пациентка.