– Что там происходит?
И дедушка дрожащим голосом говорил:
– Я увезу Дугласа надолго, чтобы он позабыл этот кошмар. Кошмар, кошмар!
Дуглас сказал:
– Что тут плохого? Ничего плохого я не видел. Мне не плохо.
Следователь вздрогнул и сказал:
– Коберман мертв.
Его помощник вытер пот.
– Видел эти штуки в банках и в бумаге?
– Боже мой. Боже мой, да, видел.
– Господи Иисусе Христе.
Следователь снова склонился над телом мистера Кобермана.
– Лучше держать все в секрете, ребята. Это не убийство. То, что совершил мальчик, – это милосердие. Бог знает, что бы произошло, если бы он этого не сделал.
– Так кто же Коберман? Вампир? Чудовище?
– Вероятно. Не знаю. Что-то… не человек. – Следователь ловко провел руками вдоль шва.
Дуглас гордился своей работой. Ему пришлось повозиться. Он внимательно следил за бабушкой и все запомнил. Иголку, нитку и все остальное. В целом мистер Коберман был аккуратно зашит, как любой цыпленок, когда-либо засунутый бабушкой в пекло.
– Я слышал, как мальчик говорил, будто Коберман жил даже после того, как эти штуки были вынуты из него. – Следователь смотрел на треугольники, цепи, пирамиды, плавающие в банке с водой. – Продолжал жить. Господи.
– Мальчик это сказал?
– Сказал.
– Так что же тогда убило Кобермана?
Следователь вытянул несколько ниток из шва.
– Это… – сказал он.
Солнце холодно блеснуло на наполовину приоткрытом кладе: шесть долларов и семьдесят центов серебром в животе у мистера Кобермана.
– Я думаю, что Дуглас сделал мудрое помещение капитала, – сказал следователь, быстро сшивая плоть над "сокровищем".
There Was an Old Woman 1944( Жила-была старушка)
– Нет-нет, и слушать не хочу. Я уже всё решила. Забирай свою плетёнку – и скатертью дорога. И что это тебе взбрело в голову? Иди, иди отсюда, не мешай: мне ещё надо вязать и кружева плести, какое мне дело до всяких чёрных людей и их дурацких затей!
– Темноволосый молодой человек весь в чёрном стоял, не двигаясь, и слушал тётушку Тилди. А она не давала ему и рта раскрыть.
– Слышал, что я сказала! Уж если тебе невтерпёж со мной потолковать, что ж, изволь, только не обессудь, я покуда налью себе кофе. Вот так то. Был бы повежливей, я бы и тебя угостила, а то ворвался с таким важным видом, даже и постучать-то не подумал. Будто это он тут хозяин.
Тётушка Тилди пошарила у себя на коленях.
– Ну вот, теперь со счёту сбилась – которая же это была петля? А всё из-за тебя. Я вяжу себе шаль. Зимы нынче пошли страх какие холодные, в доме сквозняки так и гуляют, а я старая стала и кости все высохли, надо одеваться потеплее.
Чёрный человек сел.
– Этот стул старинный, ты с ним поосторожней, – предупредила тётушка Тилди. – Ну давай, что ты там хотел мне сказать, я слушаю со вниманием. Только не ори во всю глотку и не смей таращить на меня глаза, какие-то в них огоньки чудные горят. Господи помилуй, у меня от них прямо мурашки бегают.
Фарфоровые, расписанные цветами часы на камине пробили три. В прихожей ждали какие-то люди. Неподвижно, точно истуканы, стояли они вокруг плетёной корзины.
– Так вот насчёт этой плетёнки, – сказала тётушка Тилди. – Где ж это я видела такую корзину? И вроде бы не так уж давно, года два назад. Сдаётся мне… А, вспомнила. Да это же, когда померла моя соседка миссис Дуайр.
Тётушка Тилди в сердцах поставила чашу на стол.
– Так вот ты с чем пожаловал? А я-то думала, ты хочешь мне что-нибудь продать. Ну, погоди, к вечеру приедет из колледжа моя Эмили, она тебе покажет, где раки зимуют! На прошлой неделе я послала ей письмо. Понятно, я не написала, что здоровье у меня уж не то и бойкости прежней тоже нет, только намекнула, что хочу её повидать – соскучилась, мол. Нью-Йорк-то отсюда за тридевять земель. А ведь Эмили мне всё равно как дочка. Вот погоди, она тебе покажет, любезный мой. Она тебя так шуганёт из этой гостиной, и ахнуть не успеешь…
Чёрный человек посмотрел на тётушку Тилди с жалостью – мол, устала, бедняжка.
– А вот и нет! – огрызнулась она.
Полузакрыв глаза, расслабив всё тело, гость покачивался на стуле взад-вперёд, взад-вперёд. Он отдыхал. Неужто и ей не хочется отдохнуть? – казалось, бормотал он. Отдохнуть, отдохнуть, сладко отдохнуть…
– Ах, чтоб тебе пусто было. Смотри, что выдумал! Этими самыми руками – не глади, что они такие костлявые, – я связала сто шалей, двести свитеров и шестьсот грелок на чайники! Уходи-ка ты подобру-поздорову, а когда я сдамся, тогда вернёшся, может, я с тобой потолкую, – перевела разговор тётушка Тилди. – Давай-ка я лучше расскажу тебе про Эмили, про моё милое дорогое дитя.
Она задумалась, покивала головой. Эмили… у неё волосы точно золотой колос и такие же шелковистые.
– Не забыть мне день, когда умерла её мать; двадцать лет назад это был, и Эмили осталась со мной. Оттого-то я злюсь на вас да и на ваши плетёнки. Где это слыхано, чтоб за доброе дело человека в гроб уложили? Нет, любезный, не на такую напал. Помню я…
Тётушка Тилди умолкла; воспоминание кольнуло ей сердце. Много-много лет назад, под вечер, она услышала слабый, прерывающийся голос отца.
– Тилди, – шепнул он, – как ты будешь жить? Ты такая неугомонная, вот никто рядом и не останется. Поцелуешь, да бежишь прочью Пора бы угомониться. Вышла бы замуж, растила бы детей.
– Я люблю смеяться, дурачиться и петь, папа! – крикнула в ответ Тилди. – Я не из тех, кто хочет замуж. Мне не найти жениха по себе, у меня своя философия.
– Какая такая у тебя философия?
– А вот такая: у смерти ума ни на грош! Надо же – утащить у нас маму, когда мама была нам нужней всего! По-твоему, это разумно?
Глаза отца повлажнели, стали грустные, пасмурные.
– Ты права, Тилди, права, как всегда. Но что же делать? Смерти никому не миновать.
– Драться надо! – воскликнула Тилди. – Бить её ниже пояса! Не верить в неё!
– Это невозможно, – печально возразил отец. – Каждый из нас встречается со смертью один на один.
– Когда-нибудь всё перемениться, папа. Отныне я кладу начало новой философии! Да ведь это просто дурость какая-то живёшь совсем недолго, а потом, оглянуться не успеешь, тебя зароют в землю, будто ты зерно; только ничего из тебя не вырастет. Что ж тут хорошего? Люди лежат в земле миллион лет, а толку никакого. И люди-то какие – милые, порядочные или уж, во всяком случае старались быть получше.
Но отец не слушал. Он вдруг побелел и как-то выцвел, точно забытая на солнце фотография. Тилди попыталась удержать его, отговорить, но он всё равно умер. Она повернулась и убежала. Не могла она оставаться: ведь он сделался холодным и самим этим холодом отрицал её философию. Она на похороны не пошла. Ничего она не стала делать, только открыла тут в старом доме, лавку древностей и жила одна-одинёшенька, пока не появилась Эмили. Тилди не хотела брать девочку. Вы спросите, почему? Да потому, что Эмили верила в смерть. Но мать Эмили была старинной подругой Тилди, и Тилди обещала ей не оставить сироту.
За все эти годы никто, кроме Эмили, не жил со мной под одной крышей, – рассказывала тётушка Тилди чёрному человеку. – Замуж я так и не вышла. Страшно подумать – проживёшь с мужем двадцать, тридцать лет, а потом он возьмёт да и умрёт прямо у тебя на глазах. Тогда все мои убеждения развалились бы точно карточный домик. Вот я и пряталась от людей. При мне о смерти никто и заикнутся не смел.
Чёрный человек слушал её терпеливо, вежливо. Но вот он поднял руку. Она ещё и рта не раскрыла, а по его тёмным, с холодным блеском, глазам видно было: он знает наперёд всё, что она скажет. Он знал, как она вела себя во время второй мировой войны, знал, что она навсегда выключила у себя в доме радио, и отказалась от газет, и выгнала из своей лавки и стукнула зонтиком по голове человека, который непременно хотел рассказать ей о вторжении, о том, как длинные волны неторопливо накатывались на берег и, отступая, оставляли на песке цепи мертвецов, а луна молча освещала этот небывалый прилив.
Чёрный человек сидел в старинном кресле-качалке и улыбался: да, он знал, как тётушка Тилди пристрастилась к старым задушевным пластинкам. К песенке Гарри Лодера "Скитаясь в сумерках", и к мадам Шуман-Хинк, и к колыбельным. В мире этих песенок всё шло гладко, не было ни заморских бедствий, ни смертей, ни отравлений, ни автомобильных катастроф, ни самоубийств. Музыка не менялась, изо дня в день она оставалась всё той же. Шли годы, тётушка Тилди пыталась обратить Эмили в свою веру. Но Эмили не могла отказаться от мысли, что люди смертны. Однако, уважая тётушкин образ мыслей, она никогда не заговаривала о… о вечности.
Чёрному человеку всё это было известно.
– И откуда ты всё знаешь? – презрительно фыркнула тётушка Тилди. – Короче говоря, если ты всё ещё не совсем спятил, так и не надейся – не уговоришь меня лечь в эту дурацкую плетёнку. Только попробуй тронь, и я плюну тебе в лицо!
Чёрный человек улыбнулся. Тётушка Тилди снова презрительно фыркнула.
– Нечего скалиться. Стара я, чтоб меня обхаживать. У меня душа будто старый тюбик с краской, в ней давным-давно всё пересохло.
Послышался шум. Часы на каминной полке пробили три. Тётушка Тилди метнула на них сердитый взгляд. Это ещё что такое? Они ведь, кажется, уже только что били три? Тилди любила свои белые часы с золотыми голенькими ангелочками, которые заглялывали на циферблат, любила их бой, точно у соборных колоколов – мягкий и словно бы доносящийся издалека.
– Долго ты намерен тут сидеть, милейший?
– Да, долго.
– Тогда уж не обессудь, я подремлю. Только смотри не вставай с кресла. И не смей ко мне подкрадываться. Я закрываю глаза просто потому что хочу соснуть. Вот так. Вот так…
Славное, покойное, отдохновенное время. Тихо. Только часы тикают, хлопотливые, словно муравьи. В старом доме пахнет полированнным красным деревом, истёртыми кожаными подушками дедовского кресла, книгами, теснящимися на полках. Славно. Так славно…
– Ты не встанешь, сударь, нет? Смотри не вставай. Я слежу за тобой одним глазом. Да-да, слежу. Право слово. Ох-хо-хо-хо-хо.
Как невесомо. Как сонно. Как глубоко. Прямо как под водой. Ах, как славно.
Кто там бродит в темноте?.. Но ведь глаза у меня закрыты?
Кто там целует меня в щёку? Это ты, Эмили? Нет, не ты. А, я знаю, это мои думы. Только… только всё это во сне. Господи, так оно и есть. Меня куда-то уносит, уносит, уносит…