— А ты его приглашал?
— Даже очень.
Блестинова шептала что-то на ухо Токаревой и игриво улыбалась Шанодину.
— Евгения Викторовна минуты не может жить без любви, — сказал Наковальнин. — Ей хоть какую-нибудь, а каждую минуту давай любовь.
— Что у нее с мужем? — тихо и серьезно спросил Коробов.
— Сбежал, говорят, бедняга. От нее сбежал, — ответил Северьянов и, обращаясь к Наковальнину: — И ты, Костя, вижу, начинаешь сдавать.
Наковальнин, подражая кому-то, придурковато осклабился:
— С опытным в этих делах товарищем минуту поговоришь — на десять лет старше станешь! — И Коробову: — Чудны дела твои! В двадцать один год — генерал, и не какой-нибудь генерал-лейтенант, а полный генерал. При царском режиме офицеры всю жизнь хлопали каблуками перед начальством. И дай бог из сотни один дослуживался до полковника. А тут из фейерверков сразу в генералы! — И с иронией развел руками.
Северьянов и Коробов переглянулись. «Ведь вот умный парень, — думал о нем Коробов, — но, кажется, глух к ритму и мелодии нашей жизни. А ведь кому, как не нам с ним, чувствовать сейчас свою жизнь, как песню».
Северьянов же заметил вслух:
— Ты, Костя, иронически относишься к генералам революции. Чего же ты сам тогда хочешь?
— Хочу, чтобы моим именем не ругали дураков. Чего-нибудь добьюсь и я!
— А вчера ты говорил мне, что если человек опускается до «чего-нибудь», сам сделается ничем.
Коробов достал из бокового кармана своей кожаной куртки газету и развернул ее на коленях.
— Вот, — заговорил Ковригин, — сообщают, что противохолерные прививки придется принимать… Смотрите, японцы и американцы уже высадились во Владивостоке. Германское посольство выехало из Москвы в Псков… А на Украине… Чернигов занят повстанцами. Весь немецкий гарнизон — полторы тысячи человек — истреблен…
— Вот это здорово! — подхватил Наковальнин. — Если только это правда.
— Слушай, Костя! — бросил Северьянов с напряженным холодком. — Перестань есть грязь!
Коробов, следя за поднимающимся занавесом, простодушно сказал о Наковальнине:
— Я убежден, когда наступит решающий момент «кто — кого», Костя будет с нами.
На сцене горел тусклый желтый свет одинокой лампочки. В маленькой, по-девичьи убранной комнате с одним окном, закрытым решетчатым жалюзи, за столом сидела молодая девушка и что-то торопливо писала, прерывая письмо нервическими причитаниями…
— Шаляпин! — тихо сказал Коробов.
Северьянов вздрогнул. Он, как и многие, первый раз слышавшие Шаляпина, ждал, что от громоподобного шаляпинского баса задрожат сейчас дощатые стены театра. А Шаляпин запел тихим, вкрадчивым, совсем не шаляпинским голосом, потом делал какие-то реверансы и махал над самым полом нелепым головным убором, точь-в-точь таким, какой Северьянов видел на голове катафальщика, шагавшего рядом с серой худой клячей, которая тащила гроб с телом молодой девушки.
— Обратите, товарищи, внимание на игру! — комментировал мизансцены Шаляпина Коробов. — Как придает характер!
Наковальнин, слушавший эту оперу раньше, с достоинством знатока добавил:
— А вот голос сейчас услышите.
И действительно, вдруг произошло что-то необыкновенное. Северьянов замер и сжался весь. В мерцающие потемки зала ударило могучее огневое слово:
— Клеве-та!!! — И удар за ударом полетели заряженные динамитом слова-глыбы.
Северьянову теперь чудилось, что дощатые стены театра зашатались. Гул аплодисментов заколебал воздух.
Наковальнин толкнул Ковригина в плечо:
— Ну, теперь небось понял, что такое оперное искусство?
— Так то же Шаляпин! — невозмутимо возразил Ковригин и, сжав тонкие губы, беззвучно засмеялся.
Северьянов с какой-то особой искренностью и силой убеждения выговорил:
— Верно! От сабельной раны поправишься, а от раны, нанесенной клеветой, никогда.
Глава XIV
Над Девичьим полем торопливо бежали облака. В кустах шурша сквозил ветер. На семь часов вечера намечалось закрытие Всероссийского учительского съезда-курсов. В послеобеденный перерыв учителя-курсанты наполнили Девичье поле праздничным шумом и движением.
По дорожке, мимо скамейки, на которой сидели Сергей Миронович с Софьей Павловной и своим соседом по комнате Николаем Максимовичем, прошли две девицы. За ними походкой вразвалку проплыл матрос с угловатым энергичным лицом.
Раскатистый смех за кустами белой акации заставил матроса остановиться, оглянуться. Там кого-то высмеивали. Слова летели все чаще, все язвительней и крепче. Матрос принял, видно, вначале эти слова на свой счет, но потом успокоился, разжал смоляные кулаки, качнул острякам одобрительно головой и зашагал, пошатываясь из стороны в сторону. Он, видно, был пьян.