Сергей Миронович, провожая добрыми глазами матроса, сказал:
— Социализм будут строить не ангелы, а люди, искалеченные властью денег. Труд — творец души, излечит всех… — Старик подумал и добавил: — А больной душе труд главное лекарство. — И глубоко вздохнул.
— Вы, Сергей Миронович, на все смотрите с высокой философской точки зрения, — улыбнулся Николай Максимович. — А для меня этот матрос просто пьян.
— Что вам посоветовать? — поник седой головой Сергей Миронович. — Вы все еще находитесь в ложном положении… Я вымел железной метлой из моей головы всю романтическую идеальную чушь и сразу уразумел, что мало того, чтобы действовать по убеждению, надо действовать рассудительно.
— Чтобы хорошо спать, — добавила Софья Павловна.
Мимо медленно и как-то грустно прошли Шанодин и Токарева. Шанодин отвесил старикам низкий поклон. Николай Максимович желчно прокомментировал его движения:
— Низко кланяется, а в глазах бес сидит.
— Он, как и вы, — сказала, осмелев, Софья Павловна, — в ложном сейчас положении. Хотя есть надежда, что с помощью Маруси он выкарабкается из своего идеального эсерства.
Сергей Миронович одобрительно покачал головой:
— Молодой человек на большой путь выбирается. А на большом, даже правильном пути всякая ноша тяжела. Он не без основания пробивался в ассистенты к историку Тарасову, а потом, подумав, увидел, что история — сугубо партийная наука, и решил стать биологом. А теперь, видно, размышляет: беспартийная ли наука биология?
— Самая беспартийная наука математика, — объявил решительно и не без желчи Николай Максимович, — туда бы и лез!
— Идемте бродить с нами! — вдруг услышали все трое голос Северьянова, весело шагавшего по дорожке парка с Ковригиным и Наковальниным. — И помогите ради бога выколотить вот из него» — Северьянов указал на Наковальнина, — зерна самого злющего скептицизма.
— У меня тут свой злющий скептик. — Сергей Миронович кивнул с доброй усмешкой на Николая Максимовича. — Я все свои аргументы уже на него потратил, и, кажется, тоже без успеха.
Все пошли вместе.
— Слышал, Костя? Учти! — засмеялся Северьянов.
— Мне это не угрожает, — возразил Наковальнин, глядя исподлобья своими серыми умными глазами. — У меня характер не наступательный. А вот тебе, Степан, я бы советовал запастись ровностью духа.
— Вы правы, Костя! Только ясность и спокойствие духа дают нам высшее наслаждение, — заметил Сергей Миронович.
Северьянов осторожно возразил:
— А ведь человек. Сергей Миронович, развивается во времени и главным образом в общественных обстоятельствах. Многие же обстоятельства пока нам не благоприятствуют. С ними надо бороться. Где уж тут до спокойствия!
— И ты, Степа, совершенно прав! Для избавления от дурного влияния внешних обстоятельств есть два пути: первый — через внутреннее просветление духа, о нем хорошо сказал Костя; второй, на который указал ты: борьба и уничтожение вредных обстоятельств.
— А какой путь благородней? — спросил Северьянов.
— Революционный, конечно, — улыбнулся Сергей Миронович, — тот, которым идут большевики.
Наковальнин снова пустил в ход свой палец-камертон.
— Чтоб вести систематически борьбу с вредными обстоятельствами, надо все свое время расчесть по часам и сделаться машиной. Мой идеал, — Наковальнин поднял выше палец, — бесконечное внутреннее совершенствование.
Неожиданно, совсем без желчи, вступил Николай Максимович.
— Ради бога, молодой человек, — обратил он умоляющий взгляд на Наковальнина, — не уползайте в идеальный мир самоусовершенствования, не повторяйте наших… моих глупостей. Под старость с этим идеальным самоусовершенствованием вы превратитесь в брюзгу, вроде меня. К черту мечты о самоусовершенствовании! Хорошо только то, что под носом, что можно рукой достать, молодой человек!..
— Вы опоздали с вашим рецептом, — резко перебил старика Северьянов, — этот рецепт он уже использовал. Лекарство, которое вы ему прописываете, он выхлебал до донышка.
Ковригин понял, что Северьянов последними словами намекает на связь Наковальнина с Блестиновой, и закатился своим беззвучным смехом, сжимая и кусая тонкие губы.
В парке стоял по-прежнему несмолкаемый говор. Бродячие группы учителей-курсантов заполнили почти все внутренние дорожки. Самые отъявленные митингачи толпились на площадках под открытым небом. На кого ни взгляни — редкое лицо не взволнованно. На площадке, окруженной стройными кленами, пожилой учитель в солдатской шинели, стоя на скамейке, громко читал собравшимся вокруг него газету: