— Идите, товарищ, и доложите, пожалуйста, сами!
Когда Северьянов вошел в кабинет, Луначарский, энергично взмахивая рукой, ходил вдоль стены за своим письменным столом. Лицо у него было жизнерадостное, веселое, шагал он быстро и бодро и говорил с делегацией актеров Большого театра.
Увидев Северьянова, нарком остановился, запрокинул слегка голову, будто желая лучше рассмотреть его из-под больших стекол своего пенсне.
— Вы ко мне? — Луначарский, казалось, силился вспомнить, где он встречал Северьянова.
— Да! — ответил тот и стал по стойке «смирно». — Надежда Константиновна просила вам напомнить, что вы должны сейчас выступать на закрытии Всероссийского съезда-курсов учителей-интернационалистов. Вас давно там ждут.
Луначарский взмахнул высоко руками, обнял ладонями свою большую голову.
— Что я наделал?! Простите, товарищи! — обратился он упавшим голосом к делегации актеров Большого театра. — Прошу, приходите, пожалуйста, ко мне завтра, в это же время! А Федору Ивановичу скажите, пусть не сердится на меня! Я, право, перед ним нисколько не виноват. Но я постараюсь. Так и скажите Федору Ивановичу, я постараюсь все уладить. Передайте ему мое искреннее пожелание всего самого лучшего. Жаль, что он не пришел. Мне так хотелось его видеть.
Делегаты встали, учтиво и изящно раскланялись и покинули кабинет наркома.
— Какая неприятность! — надевая обеими руками шляпу, промолвил Луначарский тоном, будто Северьянов предъявил ему ордер на его арест… Спохватившись, у дверей из приемной в коридор нарком обернулся к секретарше: — Машина подана?
— Давно подана, Анатолий Васильевич.
— Ну и слава богу! — с облегчением вздохнул Луначарский и, как бы извиняясь перед своей секретаршей, кивнул ей головой.
Спускаясь по лестнице, он все время повторял:
— Проклятая рассеянность!..
Машина дернулась раза три вперед-назад, одевшись, как в шубу, в синее облако едкого дыма, а потом побежала расхлябанной трусцой вперед.
Северьянов узнал машину. Это была та самая машина, в которой он ехал с курсов в Кремль с Лениным.
Опустив голову, Луначарский тихо покачивался и тяжело молчал. Северьянов косым взглядом скользнул по его неподвижному лицу. Упорное и тяжелое молчание наркома воскресило в памяти Северьянова впечатления от поездки с Лениным. Тогда так же вот казалось Северьянову: крыша автомобиля вот-вот накренится и упадет. За дребезжащими стеклами, как и сейчас, проплывали люди, дома, деревья.
«О чем он думает?» — поглядывая на Луначарского, спросил себя Северьянов и перед взором его встали большие и проселочные дороги, исхоженные им в годы скитаний в поисках своей доли. А где-то далеко-далеко, в самом заветном уголке души зазвучала полюбившаяся в детстве песня его бабки-певуньи — «Не одна во поле дороженька пролегала…». Северьянов остановил бег мыслей. Луначарский по-прежнему сидел с замкнутым лицом. Северьянов вспомнил обращенные к наркому в комнате секретариата курсов слова Ленина о том, что школа не должна стоять вне политики, что в школе, как и во всем, где организуются чувства, мысли и воля людей, должно быть побольше политики и поменьше психологии.
«Правильно, товарищ Ленин! В конце концов все эти, которые разводят психологию, становятся предателями, как Андрей, сын Тараса Бульбы», — сказал сам себе Северьянов.
Северьянову вдруг захотелось, чтобы сейчас рядом с ним сидел Ленин, как тогда, когда они ехали с ним на этой же самой машине в Кремль с Девичьего поля.
Хотелось, чтобы Ленин, как и тогда, задавал вопросы, а он бы отвечал ему. «И увидел бы ты, Владимир Ильич, — сказал себе с гордостью Северьянов, — что не зря потрачено время. Теперь есть кому и в далекой глуши выводить за ушко да на солнышко всех этих буржуйских прихвостней, танцующих на фразе».
1961–1964 гг.