Оппозиция этих двух вариантов эксплицирована в позднем стихотворении «И снизу лёд, и сверху — маюсь между…» /2; 155/. Лёд — это две границы мира житейской данности, и герой уверенно выбирает путь вверх, к богу как всезнающему автору (заметим, что взято его «пространственное» именование: Всевышний), к его суду в поисках оправдания (есть чем оправдаться перед ним), которое дало бы герою духовные силы для жизни — любить, творить, дарить себя (стихотворение адресовано Марине Влади, делавшей последние попытки удержать Высоцкого от беды[363]). Характерно, что текст написан после пребывания в парижской клинике и хронологически примыкает к «больничному» циклу стихотворений 1980 года[364].
Колебание между «верхом» и «низом» становится одной из главных характеристик поэзии Высоцкого периода «синтеза».
С одной стороны, поэт моделирует ситуации предельной ценностной ясности, в которых, вопреки хитросплетениям жизни, абсолют очевиден. Подобные стихи — как заверения в том, что семантические ориентиры имманентно принадлежат человеку, даже если кажутся потерянными. Примеры — прежде всего, песни, написанные для фильмов «Стрелы Робин Гуда» и «Ветер надежды»[365], ср. также не раз уже упомянутые стихи «Мой чёрный человек…» («Но знаю я, что лживо, а что свято… Мне выбора, по счастью, не дано» /2; 143/); песню «Пожары» («Легко скакать, врага видать // И друга тоже — благодать!» /1; 468/), стихотворения «Мне судьба — до последней черты, до креста…», «Дурацкий сон, как кистенём…», «Я спокоен — он мне всё поведал…», «И снизу лёд, и сверху — маюсь между…».
С другой стороны, не менее обширная группа текстов периода «синтеза» выражает противоположную позицию эпистемологической неуверенности и тревоги, рисует ситуацию смысловой энтропии, когда выход из абсурда неизвестен, полюса оппозиций смешаны, смыслы неясны. К этому разряду принадлежит цикл «История болезни», песни «Разбойничья», «Гербарий», «Притча о Правде и Лжи», «Письмо в передачу “Очевидное-невероятное”…», «Открытые двери…», «Лекция о международном положении…», «Конец “Охоты на волков”, или Охота с вертолётов», стихотворения «Когда я об стену разбил лицо и члены…», «Меня опять ударило в озноб…», «Общаюсь с тишиной я…» и другие.
В текстах второй группы человеку оказывается доступным только «нижний путь», на подъём ему не хватает душевных сил. Слабость, изъян, болезнь — исходное состояние входящего сюда героя, даже когда он не понимает этого. Потому столь частотными здесь оказываются больничный локус и мотивы коммуникативной слепоты, доводящей от ужасного до смешного. Так, составители письма с «Канатчиковой дачи», убегая от неприятного статуса «психических», пропадают в миражах поп-культуры и принимают за высшее сознание — «Спортлото», а за высший магический мир — Бермудский треугольник. Вдохновенный самозванец из «Лекции о международном положении…» фактически радуется возможности стать кем угодно, не замечая, что из своей неволи он смог выйти лишь в галлюцинаторный космос «диванного политолога». В других случаях путаница трагична. Но в какой бы образ ни облеклось смутное «нижнее» пространство — больницы, тюрьмы или «участка», — здесь нельзя встретить автора-творца, подателя абсолютных смыслов. И герой обречён в роковой миг припасть к той руке, до которой он может дотянуться.
В сущности, «ненормальное» поведение героя — это попытка превысить самого себя, преодолеть исходное состояние неудачи, недово-площённости, недовыраженности своего я, состояние, в котором человек может исчерпываться неким описанием. В своём антиповедении герой предъявляет то, что вообще не является дискурсом, а скорее может быть названо жестом. Предъявляет непосредственный знак жизни как стихии, не подлежащей никакой кодификации. В «Истории болезни» этим жестом становится изрыгание крови, в другом важнейшем тексте позднего периода «Общаюсь с тишиной я…» — им становится смех; в обоих случаях эти проявления — неостановимые и неописуемые. Анти-нормативное поведение, являющееся для врачей непонятным и пугающим симптомом, для героя — выход из повиновения, побег из пространства жанров и структур. В этом смысле бунтующий больной даже на «нижнем пути» становится хотя бы на миг победителем («доказал, что умственно здоров», «Вы — втихаря хихикали, // А я — давно вовсю» /2; 152/). Но именно на миг, потому что возвращения к жизни из этих краёв не будет, далее они готовят человеку сон без пробуждения.
Остановимся подробнее на стихотворении «Общаюсь с тишиной я…», которое интересно нам, как «близкородственное» «Истории болезни». Эти стихи принадлежат к «больничному» циклу 1980 года и оказываются «возвратом к теме» (А. Кулагин), только не очень старой, не из «протеического» периода, а из 1976 года. Герой так же попадает в больницу с «неотложным» состоянием, он так же реагирует на расспросы врачей неописуемым поведением — безудержным смехом. Врач так же составляет «опись» симптомов, то есть историю болезни. Совпадают даже некоторые частные образы, ср. «Я был… здоров, как бык» /1; 419/ и «Не сплю — здоровье бычее» /2; 151/. Но главное, герой стихотворения ощущает себя на грани жизни и смерти, на сгибе бытия, и доктор оказывается тем, кто сопровождает его на этом пороге. В стихах 1980 года у врача нет длинных монологов, он произносит только одну реплику «Да что же вы смеётесь?» /2; 151/. Но ответная речь героя является таким же последним самовысказыванием, как и в других случаях «диалога на порог е»[366]. Характерно, что с самой первой строки ситуация характеризуется через понятие общения. Диалог с тишиной, как можно понять из дальнейших строф, — это вопрошание самого себя, которое приводит к цельному видению своей жизни как отграниченного текста[367].
364
См.:
365
Характерно, что в последнем цикле снимается оппозиция «верха» и «низа»
366
В произведениях, реализующих сюжетный инвариант
367
«Отграниченность», наличие начала и конца — один из определяющих признаков текста, по Ю. Лотману