К Древней Руси Галич обращается уже в первые годы своего серьёзного песенно-поэтического пути. Так, в песне «Заклинание» <1963?>, героем которой является приехавший отдыхать на Чёрное море и тоскующий по сталинским временам бывший энкавэдэшник, саркастически звучит житийный мотив: «И блаженней блаженного во Христе, // Раскурив сигаретку “Маяк”, // Он глядит, как ребятушки-вохровцы // Загоняют стихию в барак!»[373] Такими мотивами сопровождается и смерть героя: «И лежал он с блаженной улыбкою <…> // Коридорная Божию свечечку // Над счастливым зажгла палачом…» Палач счастлив тем, что в его сместившемся сознании морская стихия утихомирена — загнана в барак. Соответствует «житийной» тональности и рефрен песни, тоже саркастический, но при этом ещё и горький, акцентирующий контраст между жизнью истинного блаженного праведника и жизнью (и смертью) героя песни: «Помилуй мя, Господи, помилуй мя!» В таком контексте особую выразительность получает и использование поэтом имён библейских героев, в другом случае звучавших бы как общепоэтическое место, а здесь включённых в христианскую ауру произведения: «Ой, ты море, море, море, море Чёрное, // Ты какое-то верчёное-кручё-ное! // Ты ведёшь себя не по правилам, //То ты Каином, а то ты Авелем!»[374]
В песне «Ошибка» <1964>, творческой истории которой посвящены уже несколько статей[375], возникает поэтический мотив, возможно, восходящий к «Задонщине»: «…Только однажды мы слышим, как будто, // Как будто, как будто, // Только однажды мы слышим, как будто // Вновь трубы трубят» (92). Напомним текст древнерусского памятника, с именно таким плеоназмом: «Трубы трубят в Серпухове»[376]. Цитируемое место — одно из самых известных, широко вошедшее в культурное сознание («Кони ржут на Москве. Бубны бьют на Коломне. Трубы трубят в Серпухове. Звенит слава по всей земле Русской»), хотя, конечно, уже многократно опосредованное в языковой практике. Н. А. Богомолов, кстати, замечает, что аналогичный плеоназм прозвучал у Галича в «официальной» песне «Протрубили трубачи тревогу»[377]. Повод слышать в «Ошибке» реминисценцию из «Задонщины» даёт выразительный контраст между высокой жертвенностью воинов Куликовской битвы и ненужностью подвига, на который готовы погибшие солдаты, обманутые звуком трубы. Оказывается, это не призыв России к своим мёртвым — это всего-навсего по пороше трубят егеря, созывая высокопоставленных участников охоты, цинично устроенной там, «где полегла в сорок третьем пехота, без толку, зазря…»
Наверное, можно считать древнерусским мотивом и упоминание Херсонеса в песне «Всё не вовремя» <1965?>, героев которой, заключённых, ведут на расстрел, и один из них, как мы понимаем, был до ареста археологом: «А первый зэка, он с Севастополя, // Он там, чёрт чудной, Херсонес копал, // Он копал, чумак, что ни попадя, // И на полный срок в лагеря попал» (115). Этот древний греческий город возле нынешнего Севастополя, сейчас представляющий собой музеефицированные руины, имеет отношение и к истории Древней Руси. Согласно одной из версий, именно там произошло крещение князя Владимира, открывшее собой историю христианства на Руси[378] [379]; в «Повести временных лет» и «Слове о полку Игореве» Херсонес («Корсунь») упоминается и безотносительно к этому событию[380]. Кстати, Херсонес ассоциировался у Галича с собственным детством (напомним, что семья недолгое время жила в Севастополе), что отразилось в позднейшей песне «Опыт ностальгии» <1973>: «…И таинственный спуск в Херсонесскую каменоломню, // И на детской матроске — / Эллады певучая пыль» (431).
Зато уж несомненно древнерусское наполнение строк песни той же поры «Мы не хуже Горация» <1965>, в которой обласканным властью советским «мастерам искусств» противопоставлены истинные творцы, не имеющие никаких привилегий и зачастую просто бедствующие: «Бродят между ражими Добрынями // Тунеядцы Несторы и Пимены» (129). Добрыня знаменит как персонаж киевских былин, между тем это историческое лицо — воевода при князе Владимире и даже его дядя, насильно крестивший Новгород[381]. То есть — фигура, причастная к власти, политике. Это обстоятельство Галич мог для себя отмечать. Добрыне противостоит древнерусская «интеллигенция» — летописцы. Любопытно, что в один ряд поставлены поэтом фигуры подлинная и вымышленная: если знаменитый монах Киево-Печерского монастыря Нестор — один из составителей «Повести временных лет», то Пимен — литературный персонаж, созданный творческой фантазией автора трагедии «Борис Годунов». Пушкинская пьеса для Галича, кстати, тоже имела биографическую привязку: в своё время, перебравшись в Москву, семья будущего поэта жила в Кривоколенном переулке, в доме Веневитинова, где Пушкин когда-то читал своего «Годунова». По случаю столетия этого чтения дядя Саши Гинзбурга, профессор-филолог Л. С. Гинзбург, устроил прямо в квартире своих родных литературный вечер. В автобиографической повести «Генеральная репетиция» Галич вспоминает о сильнейшем впечатлении, произведённом на него монологом Пимена в исполнении актёра Качалова. Мальчик «выучил наизусть чуть не всего “Бориса Годунова” и, вышагивая по <…> тёмному коридору, декламировал, безуспешно подражая качаловским интонациям…»[382] Кстати, пушкинский Пимен воплощал собой тип независимого, не подвластного политической конъюнктуре хранителя исторической памяти: «Всё тот же вид смиренный, величавый. // Так точно дьяк, в приказах поседелый, // Спокойно зрит на правых и виновных, // Добру и злу внимая равнодушно, // Не ведая ни жалости, ни гнева»[383]. В этом контексте «равнодушие к добру и злу» воспринимается как положительное качество. Благодаря образу Пимена, так воспринимается в культурном сознании нового времени и фигура летописца вообще. Это и позволило Галичу поставить реального Нестора и вымышленного Пимена в один ряд. Мотив тунеядства же в песне 1965 года прозрачно намекает на судьбу недавно, в 1964-м, осуждённого именно за «тунеядство» Бродского.
373
374
Нам доводилось отмечать в этих строках — и в лирическом сюжете песни вообще — традицию пушкинского «Медного всадника». См.:
375
См. наш обзор:
376
Задонщина / Выбор, подгот. и коммент. А. А. Зимина. Тула: Приок. кн. изд-во, 1980. С. 30.
377
См.:
378
379
См.: Повесть о разорении Рязани Батыем // Памятники литературы Древней Руси [Кн. 3]: XIII век / Сост. и общая ред.: Л. А. Дмитриев, Д. С. Лихачёв. М., 1981. С. 177–178.
380
См.: Повесть временных лет / Подгот. текста: Д. С. Лихачёв; Пер.: Д. С. Лихачёв и Б. А. Романов. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1950. (Лит. памятники). С. 234, 275; Слово о полку Игореве / Сост. и подгот. текста: Л. А. Дмитриев, Д. С. Лихачёв. Л.: Худож. лит., 1967. (Б-ка поэта. Большая сер.) С. 46. Здесь уместно привести свидетельство Г. Шерговой о семейной паре Галичей как дополнительное, пусть даже почти курьёзное, подтверждение интереса поэта к древнерусской тематике: «Звонок по телефону, мрачный Нюшин голос: “Мы с Сашей разводимся". Перепуганная, мчусь на Черняховского. Оказывается, Галичи не сошлись во взглядах на крещение Руси»
381
Сводку и анализ данных см.:
382
См.:
383