Можно предположить, что на этот выбор поэта повлиял другой (хрестоматийный) летописный эпизод — возвращение Олега после покорения Царьграда (оно, напомним, обыграно и в песне «Съезду историков»), на ворота которого символически повешен щит князя: «И сказал Олег: “Сшейте для Руси паруса из паволок, а славянам полотняные”. И было так! <…> И подняла Русь паруса из паволок, а славяне полотняные, и разодрал их ветер. И сказали славяне: “Возьмём свои простые паруса, не дались славянам паруса из паволок”»[413]. Налицо предпочтение, которое отдаёт Олег своим соплеменникам, воинам варяжского происхождения («Русь»); славяне же, которым приказано поднять паруса из материи худшего качества, выглядят здесь как люди второго сорта.
Между тем, в приведённых выше строках песни интересен и другой анахронизм: упоминание России, которой не стало. Слово «Россия» появилось в русском языке только в петровскую эпоху — до того была «Русь». Подмена названия в стихах тем неожиданнее, что «Россию» оплакивают вятичи, противостоящие «Руси» (варягам или их потомкам). Объяснение этому даёт, как нам думается, весь последующий лирический сюжет песни, в которой разворачивается сквозная поэтическая панорама русской истории и русской жизни, соединяющая разные эпохи — в том числе и современный для поэта день (об этом — ниже).
Мы можем соотнести строки об Олеге в «Русских плачах» со строкой о Мамае и татарах в стихотворении «Памяти Живаго». Их роднит общий мотив: свои как чужие. В широком культурном сознании князь Олег не воспринимается как чужой: летопись создавалась с киевских позиций, а уж русская литература — в лице того же Пушкина или, скажем, Рылеева, автора думы «Олег Вещий» — и подавно содействовала национальному «присвоению» этой фигуры. У Галича же, читавшего и Пушкина и (не сомневаемся) Рылеева и исторически уже знающего, что Олег — свой, последний подан при этом как чужой. Можно было бы добавить, в духе стихов о Живаго: «похуже половцев или печенегов».
Этот мотив влечёт за собой другой, для поэзии Галича не менее характерный, мотив вины и ответственности за то, что происходит вокруг тебя, на твоей земле. Он отчётливо звучит и в «Балладе о чистых руках» («И нечего притворяться — // Мы ведаем, что творим!»; 259), и в «Бессмертном Кузьмине» («А чья вина? Ничья вина? // Не верь ничьей вине…»; 248), в стихотворении «Занялись пожары» («Горят и дымятся болота — // И это не наша забота!»; 382) и во многих других произведениях. В «Русских плачах» он развивается в рамках интересующей нас древнерусской темы:
Пользуясь исторической аналогией, поэт объединяет своих соплеменников общим для них попустительством тирании, одновременно означающим превращение в тиранов их самих. Дескать, от того, что мы молчим как немые, мы сами же и становимся убийцами, казнящими других: «Мы — Иваны Четвёртые…» Ассоциация с Грозным, с эпохой опричнины звучит, в частности, как аллюзия на репрессии двадцатого века. И кажется, здесь Галич вновь вспоминает пушкинского «Бориса Годунова»[414]. В тексте трагедии тоже есть мотив молчания толпы, поначалу равнодушно принимающей нового правителя, пусть даже это «царь Ирод», а затем в ужасе «безмолвствующего» при новом убийстве, через которое перешагивает следующий претендент на престол. Юродивый у Галича напоминает, конечно же, о пушкинском юродивом Николке — единственном, кто говорит царю правду в лицо: «…нельзя молиться за царя Ирода — Богородица не велит»[415]. И дальше лирический сюжет вбирает ассоциации уже позднейшие, выстраивающие общую трагическую нить русской истории: «от Петровской неметчины (кстати, опять — смешение своего и чужого\) до нагайки казачьей» и до «чрезвычайки в Лефортово», в которую, будто в страшном фарсе, превратилась гоголевская «птица вещая троечка» (игра словом «тройка»)[416]. Отметим, что мотив иконы появляется и в этой песне, и здесь он тоже символизирует подлинные ценности русской жизни — в противовес тому, что её искажает: «Осень в золото набрана, // Как икона в оклад… // Значит, всё это наврано, — // Лишь бы в рифму да в лад?!» В этот же ряд попадает у Галича и христианский мотив смирения, связанный с воображаемой картиной истинной Руси, «где родятся счастливыми и отходят в смиреньи…» Если мы заговорили о христианских мотивах, то отметим и антитезу греха и покаяния: «Уродилась, проказница — // Всё бы век ей крушить, // Согрешивши — покаяться // И опять согрешить! // Барам в ноженьки кланяться, // Бить челом палачу! //…Не хочу с тобой каяться // И грешить не хочу! // Переполнена скверною // От покрышки до дна… // Но ведь где-то, наверное, // Существует — Она?!.» Нам слышится здесь новая перекличка с Блоком — с его стихотворением «Грешить бесстыдно, непробудно…», в котором родная страна предстаёт поэту именно в греховном своём облике, но таящей в себе и способность к покаянию и очищению: «Грешить бесстыдно, непробудно, // Счёт потерять ночам и дням, // И, с головой от хмеля трудной, // Пройти сторонкой в божий храм»[417]. И хотя лирический герой Галича каяться вместе с Русью отказывается, ибо не принимает её привычку бить челом палачу, — верить в национальный идеал ему всё-таки хочется. Об этом говорит и финальный образ песни — легендарный град в нижегородской земле, скрывшийся под воду «чудесно, Божьим повеленьем, когда безбожный царь Батый <…> пошёл воевать Русь Китежскую. <…> А на озере Светлом Яре <…> слышится по ночам глухой, заунывный звон колоколов китежских»[418]. Так сказано об этом в романе Мельникова (Печерского) «В лесах», благодаря которому легенда вошла в широкое культурное сознание. Впрочем, у «Русских плачей» есть и более близкий источник — маленькая поэма Максимилиана Волошина «Китеж», навеянная событиями гражданской войны. О том, что песня Галича возникла под впечатлением от этого произведения, свидетельствует Н. Каретников[419]. К поэме Волошина восходят и историческая панорамность композиции, где одна кровавая эпоха сменяет другую (Галич «продлевает» её до своего времени), и отдельные поэтические мотивы, и концовка песни. У Волошина читаем: «На дне души гудит подводный Китеж — // Наш неосуществлённый сон!»[420]У Галича это звучит так:
414
Не скрывает ли упоминание имени печально известного опричника Грозного («Вот стою я, прямо
416
Источником этого мотива могло быть стихотворение Евтушенко «Возрождение»; см.:
418
419
См.:
420