Выбрать главу
Мимо белых берёз, и по белой дороге, и прочь — Прямо в белую ночь, в петроградскую Белую Ночь, В ночь, когда по скрипучему снегу, в трескучий мороз, Не пришёл, а ушёл, — мы потом это поняли, — Белый Христос. И позёмка, следы заметая, мела и мела… …А хозяйка мила, а хозяйка чертовски мила!
Зазвонил телефон, и хозяйка махнула рукой: — Подождите, не ешьте, оставьте кусочек-другой! — И уже в телефон, отгоняя ладошкою дым: — Приезжайте скорей, а не то мы его доедим! И опять все смеются, смеются, смеются до слёз….. А за окнами снег, а за окнами белый мороз, Там бредёт моя белая тень мимо белых берёз… /302/[425] [426]

Прежде чем перейти к анализу этого произведения, несколько слов скажу о контексте, в который можно вписать интересный нам мотив. В рассматриваемой песне гости просят героя, чтобы он сыграл им на гитаре, после чего и происходит акт каннибализма. Вероятно, здесь присутствует связь между искусством и людоедством (поеданием поэта). Перед нами даже не «потребительское отношение» к искусству, а скорее апелляция к древней формуле «хлеба и зрелищ!». Поющий поэт, который ублажает собравшуюся за столом компанию, представляет собой одно из блюд, переходя из разряда «зрелищ» в разряд «хлеба». Как тут не вспомнить фрагмент из «Кадиша»:

Вы жрёте, пьёте и слушаете, И с меня не сводите глаз, И поёт мой рожок про дерево, На котором я вздёрну вас! /307/

Мне кажется, что в двух текстах речь идёт об одном и том же: поэт вынужден «выворачивать нутро» на потребу публике, которая вовсе не ради высокого катарсиса слушает эти песни, а ради потехи. Полуза-прещённый исполнитель подаётся здесь в качестве «пикантного блюда». То есть песни диссидента — «престижное угощение» (было даже такое выражение «угостить песнями»),

В «Новогодней фантасмагории» просто этот факт «зашит» в балладную ткань с устойчивыми библейскими ассоциациями. Первая из них связана с фразой: «не мечите бисер перед свиньями». В данном случае, она как будто инвертирована: сам герой оказывается поросёнком, хотя «бисер» мечет именно он. Второй евангельский намёк, конечно, связан с Евхаристией. Он становится тем очевиднее, что в тексте фантасмагории есть отсылка к блоковскому Христу из «Двенадцати». В произведении Галича много косвенных отсылок к этому претексту, но есть как минимум одна прямая: «в петроградскую Белую Ночь» (ночь не ленинградская и не петербургская).

Есть и ещё один контекст — антитоталитарный (не случайно ногу лирическому субъекту отрезает именно полковник). В песне Галича «Ночной Дозор» присутствует строчка: «Им бы, гипсовым, человечины — // Они вновь обретут величие!» /104/. Речь идёт о марширующих памятниках Сталину. А эта тематика притягивает уже инфернальные коннотации, которые, к слову, проявляются и эксплицитно хотя бы во фразе: «а хозяйка чертовски мила!». Есть все основания вернуть здесь переносное значение к изначальному прямому.

По моему мнению, Галич в своей фантасмагории задействует целый спектр балладных кодов, одним из которых становится мотив дво-емирия, сатанинской подмены. Это в чём-то напоминает сюжетные ходы «Мастера и Маргариты», где в финальных эпизодах прочитывается отчётливое «выворачивание наизнанку» узнаваемых христианских мотивов, которое производит Воланд со своей свитой (к Блоку и Булгакову при анализе фантасмагории отсылает и Л. А. Левина[427]).

То есть у Галича как бы — Евхаристия наоборот, бесовское жертвоприношение, где на тёмный алтарь кладётся тело поэта, в образе которого метафорически зашита истерзанная его душа и её поруганные богатства — в первую очередь песни. То есть телесное оказывается изоморфным душевно-духовному, а смерть предстаёт освобождением как того, так и другого. При этом лирический субъект Галича сораспи-нается Христу — он следует за Ним в белую вечность, о чём свидетельствует последняя строка.

Л. А. Левина считает, что «герой как бы раздваивается, да и действительность, стоит ему лечь на стол, раскалывается на два непересека-ющихся мира: светлый мир белизны и морозной чистоты и людоедский шабаш на поганой вечеринке». Здесь речь идёт не только о раздвоении мира и героя, но и об отделении души и оставлении тела: «Там бредёт моя белая тень мимо белых берёз…»[428].

Кроме того, этот ход с поеданием человечины вместо поросятины Л. А. Левина справедливо соотносит с повестью Кафки «Превращение». Разница, на мой взгляд, лишь в том, что у Кафки превращение было действительным, а у Галича субъект всё же остаётся человеком: это пирующие думают о нём как об изысканном «гастрономическом блюде», а этот образ уже домысливаетсяч автором, превращаясь в развёрнутую метафору каннибализма.

вернуться

426

Здесь и далее стихи А. Галича цит. по изд.: Галич А. Облака плывут, облака / Сост. А. Костромин. М.: Локид: ЭКСМО-Пресс, 1999. Номера страниц указаны в тексте статьи в косых скобках.

вернуться

427

Левина Л. А. «Страшно, аж жуть!»: Страш. баллада у А. Галича и В. Высоцкого // Галич: Проблемы поэтики и текстологии. [Вып. 1]. М.: ГКЦМ В. С. Высоцкого, 2001. С. 23–31.

вернуться

428

Там же. С. 25–26.