Выбрать главу

Поругание и ритуальное жертвоприношение, совершённое компанией каннибалов, и итоговое освобождение также можно соотнести с пафосом песни «После вечеринки», где есть то же застолье, та же чертовски милая хозяйка и тот же властный гость, Иван Петрович (почему бы ему не быть и полковником?), тот же выход лирического субъекта в вечность («Бояться автору нечего, // Он умер сто лет назад…» /304/).

Что же касается Геннадия Жукова, то его имя не так известно среди учёных и ценителей авторской песни. Хотя, на мой взгляд, по масштабам таланта он не уступает тому же Галичу. Жуков не писал юмористических вещей (по крайней мере, мне они не известны), почти нет у него и сарказма, а сфера поэтических интересов — так называемые «вечные темы», античность, экзистенциальные рефлексии. В текстах поэта отчётливо выражено трагедийное, балладное начало. Не исключение здесь и песня «Письма из города. Трапеза» (также даю фрагмент, связанный с каннибализмом):

Я гость за трапезным столом, где рвут мой чёрный труп. Я озираю этот дом, где я стекаю с губ, сочусь по выям, по локтям и по горжеткам дам кровавым соком /202/[429].
Я стократ разорван пополам, и пополам ещё сто раз. Я в дом зашёл на час и непрожёванным куском в зубах его увяз.
Клянусь, что это всё со мной, всё наяву, всё здесь. Клянусь, что правду говорю, и буду землю есть. И род людской, что Землю ест, не умеряя прыть, обязан — пусть с набитым ртом — но правду говорить.
А правда жёстче горных руд и горестней песка, а правда соли солоней трясин солончака: здесь некто мыслил о птенце, а сотворил толпу. И мы беснуемся в яйце и гадим в скорлупу /203/.

Тексты Галича и Жукова связаны множеством явных и имплицитных нитей. Конечно, образ христианского Причастия у Жукова проявлен не так очевидно, но есть некий творец (см. последние две строки), одна из смысловых эманаций которого, конечно, связана с Богом-творцом.

Следующий важный момент можно найти в строках, предшествующих приведённому выше фрагменту:

Я гость на пиршестве немых, собравшихся галдеть, они ревели над столом, а мне велели петь и заглушать вороний ор оголодавших душ… А лестница вела во двор, и там играли туш! /202/

Это четверостишие почти в точности соотносится с произведением Галича, где тоже речь идёт о поэте и толпе, считающей его творчество лишь одним из блюд. То есть перед нами тот же изоморфизм «хлеба» и «зрелищ». Здесь же есть мотив чужого дома, который, в случае с Жуковым, является метафорой Земли, человечества, даже всей вселенной: «беснуемся в яйце и гадим в скорлупу».

Как видим, оба поэта выводят акт каннибализма к онтологическим обобщениям. Хотя у Галича всё же художественный ракурс локализован вокруг советского строя или шире — тоталитарных обществ, похожих на сталинский СССР. Ракурс же Жукова более широкий. Перед нами противостояние творца и общества потребления, что является одной из важных тем в наследии младшего поэта. Здесь можно вспомнить, например, песню «Урок кармы», где лирический субъект отворачивается от

культуры, что шляется взад и вперёд, парфюмерных низин, фурнитурных высот, дамских трусиков, мужеских шляп и колгот… /173/

Есть и ещё одна тема, которая связует оба текста — тема правды, ответственности за свои слова. У Галича она скрыта в подтексте, однако воочию явлена во множестве других произведений.

Кроме того, толпа у обоих поэтов нема, желает петь, но не может.

У Галича:

Вот полковник желает исполнить романс «Журавли», Но его кандидаты куда-то поспать увели…

У Жукова:

Я гость на пиршестве немых, собравшихся галдеть,  они ревели над столом…

Вполне возможно, что именно на претекст Галича и ориентировался Жуков, создавая свою балладу-фантасмагорию. Если же продолжать разговор о преемственности, то нечто похожее есть и у самого старшего нашего поющего поэта — Вертинского, которого Галич, к слову, весьма высоко ценил и гордился личным знакомством с ним.

вернуться

429

Здесь и далее тексты Г. Жукова цит. с указанием номеров страниц в косых скобках по изд.: Жуков Г. Не ходи сюда, мальчик / Ред. — сост. Е. Моисеенко. М.: [Миттель Пресс], 2009.