Так называемые «моды»[30] были в то время доминирующим движением в молодёжной культуре Швеции. Они носили хаки и демонстрировали своё неприятие современного общества. С одним таким модом Окуджава столкнулся возле автомата с кока-колой перед входом в гостиницу и очень испугался, вспомнив наставления московского инструктора по идеологии и его предостережения против разных подозрительных личностей и провокаторов… Окуджаве показалось, что молодой человек ему угрожает, а на деле выяснилось, что он хочет ему помочь вытащить из автомата бутылку, за которую Окуджава заплатил, но никак не мог достать. Возможно, этот случай заставил Окуджаву пересмотреть и эти свои представления. (В своём автобиографическом рассказе Окуджава называет модов хиппи. Простим ему эту ошибку. В 1966 году хиппи не было.)
Наше интервью было необычным. Окуджава мне задавал не меньше вопросов, чем я ему[31].
Вечером того же дня для советских гостей устраивают встречу и ужин в Союзе писателей, но приглашают туда только узкий круг. «Да-генс Нюхетер» пишет, что это было сделано для того, чтобы иметь возможность обсудить дело Синявского-Даниэля. Возможно, газета права.
В один из этих дней часть гостей — по крайней мере, Евтушенко и Окуджава с супругами — снова побывали в гостях у Йедина, где пообщались в неформальной обстановке с хозяевами, поиграли в настольный теннис, пожарили мясо на углях. Пер Йедин рассказывал, что Окуджава исполнил свои песни и даже подержал на коленях его младшую дочь. Йедин достал для гостей билеты на утренний спектакль в королевский музыкальный театр в Дроттнингхольме неподалёку от Стокгольма. Но затея провалилась. Спектакль гостям не понравился, и они ушли, не дожидаясь конца представления.
Зал «Боргарскулан» (Borgarskolan) в центре Стокгольма в пятницу вечером 3 июня был почти — но не совсем — заполнен. Мероприятие было организовано не слишком профессионально. В зал принесли семь микрофонов. Сначала ни один из них не работал, и Евтушенко пошутил: «Если вы, ребята, вдруг решите организовывать революцию, то так у вас ничего не выйдет». Ему похлопали.
Затем началось чтение стихов, причём переводы читались (двумя шведскими артистами) раньше оригиналов. За переводы — если они не были сделаны раньше — отвечал Свен Сторк из Общества дружбы, знаток русской литературы и матёрый переводчик пропагандистского листка «Новости из Советского Союза».
Наименее известный из гостей — поэт Станислав Куняев — открыл эстафету героическим стихотворением о советских покорителях космоса. Рождественский прочитал свою «Историю» и нежное поэтическое обращение к дочери. Евтушенко покорил слушателей очень эмоциональным чтением стихотворения «Бабий яр». Выбор Бьёркегрена он дополнил своими знаменитыми стихами «Два города», а также написанным совсем в другой тональности произведением «Любимая, спи».
Пришло время выступать Окуджаве, который заметно стеснялся, на сцене держался скованно, почти неуклюже. Он спел «Песенку о солдатских сапогах», «Лёньку Королева», «Чёрного кота», «Последний троллейбус», «Госпожу Удачу» и «Песенку о бумажном солдатике».
Самый известный журналист Швеции Ян-Улоф Ульссон (псевдоним Юлу) написал на следующий день более пяти столбцов в газете «Дагенс Нюхетер» о «русском поэтическом вечере». Больше всего внимания он уделил Евтушенко, на долю Рождественского досталось девять одобрительных строк, Куняева — семь. И ещё Ульссон написал об Окуджаве. Причём говоря о нём, он почему-то перешёл на язык хоккейных комментаторов. Если Евтушенко, по его словам, представлял собой тип центрального нападающего, то Окуджава был игроком второго звена.
«Булат Окуджава — невысокий элегантный мужчина с выразительными бровями и гитарой. Он говорит, что не играл уже три года, и добавляет, что это не беда, так как играть он всё равно не умеет. Его песня о троллейбусе, который едет по ночной холодной Москве, — одна из лучших в своём роде. Конёк Окуджавы — сатирические песни. Их он тоже исполнил, однако сатира всегда лучше воспринимается, когда играешь на своём поле».
Под сатирическими песнями Юлу, видимо, имел в виду «Чёрного кота», которого Окуджава исполнил сверх программы по просьбе публики. Перед песней он произнёс несколько слов, подчеркнув, что в песне нет аллюзии на Сталина — она имеет самый общий смысл. Возможно, этот комментарий был вызван вопросом о коте и о Сталине, который я задал Окуджаве во время интервью.
Говоря об этом вечере, я хотел бы ещё раз упомянуть Станислава Куняева. Помню, как молча он ходил туда-сюда, мрачно поглядывая по сторонам. Презрение, которое он позднее выразил по отношению к своим «либеральным» коллегам, возможно, зародилось именно тогда, когда Куняев вынужденно оказался в тени, — прежде всего Евтушенко. Впоследствии Куняев написал стихотворение о том, как он, подобно привидению, бродил по холодному Стокгольму, видя на каждом шагу мерзкие приметы капитализма: «Я один, как призрак коммунизма, по пустынной площади брожу».
30