— О, Женя, есть интересный вопрос, — сказал Окуджава. — Включай камеру!
Моё сердце залила гордость, и я стала задавать вопрос за вопросом.
Только спустя годы, читая многочисленные интервью БШ, я поняла: вопрос о самом счастливом периоде жизни как раз в это время Окуджава «обкатывал» на своих выступлениях, поэтому охотно на него откликнулся.
Дальше ничего не помню, хотя встреча длилась часа полтора. После окончания, обнаглев, я попросила у Окуджавы интервью для «Радио Жешув», с которым я тогда сотрудничала.
Вот я через пару дней подымаюсь в его квартиру на лифте, преодолев подозрительность бабушек-вахтёрш. Вот БШ открывает мне дверь и… просит надеть «эти красивые тапочки». Тапочки сверху покрыты золотистой тканью, но довольно стоптаны. Я неприятно удивлена: в Польше переобувать гостей считалось дурным тоном — если уже пригласил человека, не разрушай ему имидж. (Позже в Москве, придя на интервью в слякоть, я уже сама рвалась снимать обувь; остановили меня только Роберт Рождественский и Аркадий Райкин).
Мы зашли в увешанную картинами и фотографиями большую комнату с левой стороны коридора, где меня ждал очередной неприятный сюрприз: хозяин попросил не включать магнитофон. Это в беседе для радио! Для передачи пришлось «содрать» запись Жени Латышева, который любезно её передал.
Ответы Окуджавы я записывала в тетрадочку. БШ похвалил перевод Земовита Федецкого «Баллады о короле» и брезгливо отозвался о названии своей улицы:
— Безбожный переулок — это название со времён большевистской борьбы с религией, — объяснил. — Сегодня это звучит как Аморальный переулок.
Подвёл меня к стене, чтоб показать фотографии Адама Михни-ка, Виктора Ворошильского, Витольда Домбровского… Я была ошарашена: официальная пропаганда представляла их злейшими врагами социализма и СССР, он же назвал их друзьями… Вспомнил тепло Агнешку Осецкую. Но разговор особо не клеился и, исчерпав вопросы, я попрощалась.
После возвращения в Польшу я занялась своей кандидатской диссертацией, уезжала в Москву её защищать и к замыслу передачи об Окуджаве я вернулась только в 1983 году. Ответы автора с плёнки Латышева я соединила с песнями, стихами и фрагментами повести «Будь здоров, школяр». Передача получилась интересной, меня хвалили, ответами Окуджавы восхищались, и я решила напечатать их в виде интервью. Но в столичной прессе никаких связей у меня не было. «Кто станет читать двадцать страниц какой-то Жебровской из Жешува», — думала я горестно.
Наконец я решила, что расшифровку двух бесед передам Агнешке Осецкой — у неё-то, наверняка, есть нужные связи! Не имея ни адреса, ни телефона, я обратилась к Даниелю Пассенту, замредактора авторитетного еженедельника «Политика» — даже живя в провинции, я знала, что у него и Агнешки есть общая дочь. В конце сентября 1983 года я специально поехала в Варшаву и позвонила в редакцию. «Агнешки нет в Польше, но если что-то важное — я могу ей передать».
К моему удивлению, Пассент никому не стал передавать текст: чуть ли не через номер интервью красовалось на первой полосе журнала «Политика», — сокращённое и озаглавленное «Крик»[48].
Теперь мне несложно объяснить интерес редакции политического еженедельника: шёл третий год военного положения, и ведущие специалисты по культуре восточного соседа либо бойкотировали официальные масс-медиа, уходя в науку (как Рэнэ Сливовски), либо вообще сидели по лагерям интернированных (как Анджей Дравич и Виктор Ворошильски). К примеру, о том, что Булат гордится фотографией польских друзей, Адам Михник прочитал в тюрьме. Хотя по цензурным соображениям фамилии друзей редакция убрала, «я понял, что речь шла и обо мне, в том числе», — сказал мне спустя годы Михник.
В следующий приезд в Москву, я записала беседы с Беллой Ахмадулиной и Виктором Шкловским. Эти московские встречи решили мою профессиональную судьбу: я стала уходить из науки в публицистику. Захватив с собой номер «Политики», я позвонила Окуджаве — и он позвал меня в тот же вечер. В квартире собирали свои вещи телевизионщики во главе с Владиславом Виноградовым. Когда они ушли, мы втроём с Ольгой сели ужинать на кухне, а Булат Шалвович поведал мне о дальнейшей судьбе интервью: его в переводе на русский перепечатала эмиграционная «Русская мысль» [49], номер лёг на стол правления Союза писателей и вызвал гнев начальства. Со смехом БШ рассказывал, как его недавно прорабатывали на собрании литераторов. Я поняла, что слегка распятый поэт даже гордится мелкими неприятностями.
48