«В то время, когда наши иностранные союзники выбиваются из последних сил, защищая идеи соцализма, советский писатель, член партии, даёт безответственные интервью западным корреспондентам (это я! — А. Ж.), в которых называет братскую Польшу буферной страной и говорит, что в XIX веке хотел бы быть богатым помещиком», — гремел первый секретарь СП Москвы Ф. Ф. Кузнецов.
— А ты в XIX веке кем бы хотел быть? Крепостным? — поинтересовался Окуджава.
— Я — декабристом! — ответил Кузнецов.
— Но они же были аристократы и богачи! — парировал Окуджава.
Его жена Ольга не прочь была продолжить скандал. Уговаривала меня протестовать через Союз польских писателей против превратной трактовки интервью. Но интрига была явно не по мне. Да и в бе-седе Ольга Владимировна тянула одеяло на себя, показалось, что у неё сильный комплекс жены «при муже». (Об этом мы потом заговорили с Беллой Ахмадулиной: «Беда в том, что Оля не реализовала свой природный человеческий талант».)
За ужином БШ вспомнил также, что в семидесятые годы АПН опубликовало в Польше его фальшивое интервью, будто он опять посетил страну. Друзья обиделись: как это, ты приезжал и ничего не сообщил?! Из-за этого, признался Окуджава, он несколько лет уклонялся от интервью через АПН, а в бунтующую Польшу его не пускали, и он очень скучал. А проработка в СП… Я поняла, что слегка распятый поэт был этим фактом даже доволен. Из Безбожного переулка я увозила подаренный мне номер «Русской мысли».
Мой следующий приезд совпал с похоронами генерального секретаря партии Андропова. «Анна, приезжайте почаще, такие хорошие новости нам привозите!» — приговаривали Оля с Булатом под трансляцию траурного митинга. По иронии судьбы я действительно оказалась в Москве во время похорон Черненко и опять добиралась к Окуджавам окольным путём. Увозила я какие-то письма БШ, привозила польские публикации. С Олей мы со временем перешли на «ты», но с БШ этого так и не случилось. Я ещё несколько раз записывала с ним интервью, ни одно из них не вызвало такого резонанса, как первое.
Я сохранила также красивый рисунок карты, показывающий, как мне добираться от дачи БШ до переделкинского Дома творчества писателей, — по нему видно, что БШ был талантлив и в рисовании. Со временем оригинальный рисунок поблёк, и за стеклом висит теперь ксерокопия. Наверное, я и тогда записывала беседу с поэтом, но память сохранила только впечатление от интерьера дачи: неожиданного мещанского, переполненного вещами, подушечками на диване, колокольчиками у потолка. Умиляли связанные крючком чехлы на креслах.
Разговаривая, я всегда восхищалась его самоиронией, он при мне только раз похвалился: после операции на сердце у него исправилось зрение — и он смог отложить очки. Остальное, судя по его полушутливым рассказам, ему не давалось: на гитаре знаю-де три аккорда, музыкант я никакой, стихи пишу, да и они у меня не получаются… «Зачем же ты к нам пришёл?!» — якобы крикнул кто-то из слушателей (этот анекдот я знаю со слов Беллы Ахмадулиной). Окуджава охотно придумывал уничижающие байки о самом себе, замечательно умел их рассказывать, но не стеснялся и довольно резких оценок по отношению к другим.
И ещё об одном своём жизненном успехе, который связан с Булатом Окуджавой, я хочу написать: я приняла участие в вечере, посвящённом его семидесятилетию, состоявшемся 9 мая 1994 года в Театре современной пьесы. Организаторы позвали туда элиту страны: поэтов Ахмадулину, Евтушенко и Рождественского, политиков Гайдара и Чубайса, актёров Юрского, Никулина, Ефремова, Ширвиндта с Державиным, «крупных фигур от Министерства — всё-таки — культуры» — Сидорова и Швыдкого, певцов Соткилаву, Шевчука, Камбурову, Кима, Никитина, Макаревича, виртуоза Спивакова, журналиста Роста, юмориста Жванецкого… И только я пришла на репетицию «с улицы», привела аккомпаниатора и заявила, что выступлю от имени польского народа. И выступила, немного фальшивя, что легко проверить по телеверсии концерта.
— Анна, только вы на сцене не были эстрадной певицей, — утешил меня юбиляр…
В 1990-е годы БШ опять зачастил в Польшу, но мне уже не посчастливилось с ним встретиться. Когда он давал концерт в зале филармонии Жешува, я находилась в отъезде. У меня была фотография, на которой поющий милиционер Вацлав Калета, ныне покойный, передаёт поэту сборник своих переводов на обшитой деревом сцене филармонии. Переводы эти любительские, но в исполнении самого Калеты они звучали органично.
Единственное разочарование от встречи с песнями Окуджавы по-польски связано у меня со спектаклем «Голубой человек» на сцене варшавского театра «Сирена» в 2006 году. Его режиссёр, сценарист и актёр, ныне покойный вроцлавский бард Роман Колаковски не воспользовался существующими переводами, все песни Окуджавы звучали в его авторском варианте. Меня коробило от неудачных стилевых конструкций и смысловых ляпов. Исполнителей подвёл и художественный вкус: они закончили представление в ритме цыганочки. Булат Шалвович, я думаю, в гробу бы перевернулся, но неискушённая публика «Сирены» хлопала и подпевала.