— Есть ли такие произведения польской литературы, к которым вы питаете особую привязанность?
— Я очень люблю многих польских поэтов, прежде всего Таллинского и Тувима. Особенно мне близок Тувим. Но, поскольку я знаю польскую литературу только по переводам, говорить мне о ней трудно. Я сам переводчик и знаю, как трудно сравнивать оригинал с переводом. Меня тоже переводят, и я не раз слышал, что это всё-таки не то же самое. А бывают и такие перлы, как, например, с одним моим английским переводчиком, который не знал, что русское слово леса имеет несколько значений. И в песне «Кабинеты» вместо того, чтобы перевести «Города моей страны все в леса одеты», он написал «все города окружены лесами», что полностью исказило смысл строфы.
— Раз уж мы заговорили о переводах, то, мне кажется, что в Польше вам повезло с талантливыми переводчиками, взять, например, Земовита Федецкого: «Песенка о_короле» в его переводе — это подлинный шедевр.
— О, эта песня получилась у Федецкого, наверно, даже лучше, чем у меня! В каком-то из куплетов у меня там такой текст: «Врага мы побьём и с победой придём, и ура!», а мне говорили, что Федецкий добавил: «и в общем, ура!» Действительно, в польском варианте есть это «и в общем»? Очень мне это понравилось!
— Если бы вам пришлось назвать своих учителей по литературному ремеслу, то кого бы вы выбрали?
— Что касается стихов, то Пушкина, Пастернака, Киплинга, Заболоцкого… Среди прозаиков я должен был бы снова назвать Пушкина, затем Гофмана, Толстого, Набокова, Томаса Манна. Это, пожалуй, всё.
— Что вы думаете о двух преждевременно ушедших из жизни «феноменах» советского искусства — я имею в виду Шукшина и Высоцкого?
— Шукшин был очень талантливым мастером. И ничего более! Высоцкий — это уже гораздо более значительное открытие, хотя в своих стихах он и не достиг такого совершенства (я имею в виду художественное мастерство), как Василий Шукшин в прозе. Но Володя приближался к высшему мастерству, он шёл, также и в области формы, ко всё более высокому искусству. Высоцкий был в нашей культуре явлением огромного масштаба. (Большой портрет Владимира Высоцкого висит слева над письменным столом Окуджавы.)
— Пушкин часто присутствует в ваших стихах в качестве героя.
— Пушкин — это символ и воплощение нашей культуры; а для меня ещё и просто близкий человек, настолько близкий, что это даже трудно объяснить в нескольких словах. Я очень любил его уже в детстве, но в детстве Пушкина любят все, так же, как все любят родину. Если спросить кого угодно: «Ты Пушкина любишь?» — он, не раздумывая, ответит: «А как же!» — «А родину любишь?» — «Разумеется!» Но настоящая любовь начинается только тогда, когда выпадет вместе пережить какое-то страдание. Меня разные жизненные перипетии столкнули с Пушкиным, когда я уже был взрослым человеком. И вот только тогда я его понял и полюбил по-настоящему.
— В качестве прозаика вы выбираете исторические сюжеты, но этот интерес не выходит за пределы XIX века. Почему?
— Девятнадцатый век не настолько далёк от нас, чтобы события того времени утратили свою достоверность, но в то же время и не настолько близок, чтобы потерять свою таинственность. Для меня он — что-то вроде золотой середины, хотя во время работы над последним моим романом я использовал архивы конца XVIII века. Так что, быть может, кто знает, я постепенно приближусь и к первобытному обществу… Впрочем, даже XIX век интересует меня не весь, а только где-то приблизительно до шестидесятых годов. Потом уже началось время революционных демократов, а это уже не моя область.
— Как я догадываюсь, вам ближе декабристы, чем народники?
— Народники не интересуют меня как объект литературных поисков. Я считаю, что они были до краёв переполнены злобой, прямо-таки кипели ненавистью, а это всегда плохо. Зато к декабристам я испытываю глубокую симпатию: они не специализировались на убийствах, это были дилетанты, люди, руководствующиеся благородными побуждениями, а не жаждой мести. Они были бескорыстны, порядочны, и их деятельность вызывает у меня сочувствие.
— Означает ли это, что подлинных носителей таких понятий, как «честь», «благородство», «порядочность», «бескорыстие», вам трудно обнаружить за пределами первой половины XIX века ?