Но Булат Окуджава, Александр Галич и Владимир Высоцкий были не только первыми, но и лучшими.
И самым первым был Булат Окуджава.
Нет, не то чтобы он первым в Советском Союзе сочинил песню не по заказу. После булганинской амнистии молодёжь самых разных слоёв оказалась заражена блатной лирикой, которой в самодеятельности не откажешь.
С той же лирики начал и Окуджава. Но в его исполнении даже такие откровенные стилизации, как «А нам плевать, ведь мы вразвалочку…» или «А за что Ваньку-то Морозова?» обретали неповторимое звучание, какую-то мягкость, доброту, нежность. И при этом на первых порах ему было свойственно удивительное разнообразие, граничащее с эклектикой. Ив Монтан, Марк Бернес, Жорж Брассенс, Франсуа Вийон — вот лишь немногие из авторов, повлиявших на ту или иную его песню. Но на самого Окуджаву — никто. Он самостоятельно прошёл весь свой творческий путь и даже в самом конце его сохранил отпечаток уникальности, хотя мир Окуджавы и был самым обыкновенным миром, миром арбатских переулков, ночных троллейбусов, бульварных скамеек. И удивительной популярностью пользовались и те его песни, что были интимными, личными до непонятности — и те, что были примитивны до фольклора.
Но и на те, и на другие немедленно обрушилась «Комсомольская правда». Их обвиняли в чём угодно — и непристойные, и кабацкий стиль, и бессмыслица, и всё, что хочешь. Кстати сказать, и сама эта «критика» была состряпана с непривычной для прессы ловкостью — в те годы в памяти всех был стиль постановлений 48-го года о журналах «Звезда» и «Ленинград», и статьи об Окуджаве отличались от них в лучшую сторону — в смысле убедительности.
Ну да что с того? Это нимало не помешало песням Булата Окуджавы — им ведь не нужны были ни хвалебные рецензии, ни Дом звукозаписи, ни гонорары. Они были в сути своей устным народным творчеством, фольклором.
С традиционного фольклорного стиля начал и незабвенный Александр Галич. Однако его фольклор — и это ощущается сразу — был несколько другого характера и тесно связан с такой этической категорией, как совесть, и с освещением ею недавнего прошлого страны. Их содержание явно было шире стиля. Это были уже не просто песни под гитару, за право на которые (вкупе с правом на узкие брюки и на интимную лирику) ратовали прогрессисты.
По меньшей мере сомнительным подтекстом обладают даже такие песни, как «Осенней ночью Леночка стояла на посту». И при этом Галичу совсем не была свойственна манера «кукиша в кармане», некого эзопова языка, свойственного ой как многим — тому же Окуджаве. Нет, ни скрытая символика «Песенки о метро», или «Чёрного кота», ни эвфемизмы «Песенки американского солдата» Галичу не были ведомы. Он описывал не столько свой мир, сколько мир окружающих его людей, разнообразны не столько его песни, сколько его лирические герои — от депутатов горсовета и директоров антикварных магазинов до алкоголиков, стукачей, персональных шофёров. В его песнях мелькали слова как бы даже полупроизносимые: Елабуга и Сучан, зэка, и вертухаи, штрафбаты и детоприёмники для детей врагов народа — то есть все те реалии, которые к Булату Окуджаве как бы и не имели отношения.
При этом дерзость — в ту-то благословенную пору! — заключалась только в том, что он употреблял в песнях те слова, которые было принято употреблять лишь на страницах не слишком многотиражных изданий, и ничего более. В его песнях обретали плоть и кровь намёки и полунамёки официальной прессы, выходили за рамки толстых журналов герои Солженицына и Шаламова. Может быть из-за этого значительная часть его песен очень литературна, то есть порождена не столько жизнью, сколько уже сложившимся её отражением. Но талантлив он был настолько, что, не зная ничего о жизни благополучного сценариста и драматурга, автора пьесы «Вас вызывает Таймыр», можно счесть — по крайней мере «десятку» он «отгрохал», только неясно где, то ли в Караганде, то ли на Колыме.
Долго так продолжаться не могло. Но покуда Александр Галич совершал свой путь от холла Дома творчества Малеевка до приёмной КГБ, своим путём проходных дворов и окраинных пивных шёл тот, кто может быть наилучшим образом отразил ту немыслимую кашу, которая именуется советским сознанием, — Владимир Высоцкий.
Даже не столько отразил — он сливался с ним, он был им. Может быть, именно поэтому он так долго не мог оторваться от полублатного стиля, так называемого полуцвета, с которого начинал, — это стиль жизни массы молодёжи, выпускников ремеслух и техникумов, обитателей общаг, бараков и коммунальных квартир — в те годы мало кто избежал прямого или косвенного влияния блатной среды. Поэтому его песни и были так любимы даже теми, кто не знал имени и фамилии их автора, кто никогда не слыхал о Театре на Таганке.