Даже некоторая исступлённость исполнительской манеры Высоцкого, порой возмущающая снобов, — это тоже исступлённость загнанного за решётку сознания, слишком простодушного, чтобы найти себе утешение в элегической грусти Окуджавы или опору в нарастающей гражданственности Галича. Грубый, порой полупьяный, жестокий мир, исполненный ненависти, неважно к кому, к евреям ли, к очкарикам, к владельцам «Жигулей» или к милиционерам, — голосом Высоцкого утверждал своё бытие.
Позднее Высоцкому пришлось отказаться от фени ради выражения более сложных ситуаций — «Но было поздно».
Но это потом, а покуда…
А покуда мода пробивала всё новые бреши в позициях консерваторов. Открывались молодёжные кафе и мюзик-холлы, ажиотаж, вызванный миниюбками, не шёл ни в какое сравнение с узкобрючными баталиями, а твист победно шествовал по стране, пропагандируемый газетой «Неделя». Но для этого потребовалось, чтобы пропагандистский аппарат резко изменил свою позицию, отказался от борьбы с модой и из противника сделал её своим союзником. Ведь не так уж страшен этот западный чёрт, как его малюют, особенно если ввести его в государственное стойло. И советская культура оказалась способной включить в себя очень многое, почти что стриптиз и порнографию[137], о чём свидетельствуют телепередачи в Пасхальную ночь[138]. А уж интимная хрипотца в голосе и гитара давно перестали быть монополией самодеятельной песни. Оказалось, что чуть приглажено, чуть оркестровано можно почти что всё, кроме «само…».
А какой актёр или шансонье не мечтает об аудитории, которую может предоставить ему Апрелевский завод грампластинок? Да и к тому же договор с сатаной совсем не выглядит страшным, он вроде бы даже на пользу добру, к тому же напротив тебя — не тупица цензор, а внимательный музыкальный критик, интеллигентный человек, который жаждет от тебя только одного: большего совершенства, большего профессионализма, большего блеска.
Так гитара на верёвочке сменялась радиолой «Ригонда» в полном соответствии с ростом благосостояния, а склеенные уксусной эссенцией плёнки самодеятельных певцов — компактными кассетами с записями московского концерта «Бонни М»* — в соответствии с техническим прогрессом и политикой разрядки.
Александр Галич от компромисса отказался. Увещевания в Союзе писателей не привели к желанным результатам. То прошлое, против которого восставала его совесть, несмотря ни на какие колебания моды, оказалось не таким уж прошлым. Но и разговоры на Лубянке возымели действие, противоположное ожидаемому: на смену слегка фрондирующему литератору явился человек, противопоставивший свой талант и себя всесилию тоталитарного государства и его органов безопасности.
И рамки песни ему становились тесны. Он всё чаще отказывался от музыки, всё более превращаясь из шансонье в Поэта с большой буквы. И соответственно сужался круг его слушателей. Этот процесс сопровождался другим, тем, что отражён в его стихах, от «Уезжаете? — Уезжайте!» до «Когда я вернусь». И нам известен его грустный конец, ставший, увы, почти типичным для русского поэта.
А тем временем в арбатских переулках на месте тополей и пыльных двориков с патефоном вырастали облицованные польской керамикой дома с пятикомнатными отдельными квартирами и чёрными «Волгами» у подъездов, а Булат Окуджава начал писать ура-патриотические песни по заказу «Мосфильма», в традиционном маршевом ритме и стилетворящие романтический миф о священной войне. В них уже не было и намёка на индивидуальность, они были похожи на все песни советского кино шестидесятых-семидесятых годов, поэтому их нельзя было счесть маленькой личной победой над цензурой. Не были они и выражением тоски по фронтовой романтике, вполне искренне звучащей порой у Высоцкого (который сам для фронта был слишком мал). Нет, Булат Окуджава по личному опыту знает, что война — вещь неромантическая, и всеми своими прежними песнями и повестью «Будь здоров, школяр» немало сделал для развенчания этого мифа.
Не были эти песни и случайностью, а были вполне нормальным сотрудничеством, можно даже сказать — плодотворным в профессиональным смысле. Творчество Окуджавы как бы даже выиграло: исчез налёт дилетантизма, любительская неуклюжесть; музыкально и поэтически его песни стали более совершенны, они всё более приближаются к тому уровню, которого достигли тем временем мастера советской эстрады, он всё ближе к Эдуарду Хилю и Расулу Гамзатову.
137
Рубеж стриптиза оказался преодолённым в социалистической Венгрии, и там в ночных клубах девицы раздеваются под рассказы об успехах бригад социалистического труда на заводе Чепеля. На недоумённые замечания о несовместимости венгры испуганно шикают: «Тише! Слава Богу, хоть так разрешают!»
138
Три поколения министров культуры в гробу перевернулись от осквернения негритянскими грудями белых риз советского телевидения. А что было бы с ними (не с грудями, а с министрами), случись такое в их время — даже подумать страшно! А нонешний — ничего, хоть бы хны.