Однако откройте «Краткую литературную энциклопедию»: ни в 8, ни в 9 томе нет никакого Ярмогаева. Зря так старался товарищ Дымшиц. Его собственное имя, конечно, попало в Энциклопедию, но даже по краткой и, казалось бы, беспристрастной заметке любой неискушённый аспирант вычислит его роль сталиниста-погромщика, писавшего то ли по должности, то ли от души критические доносы на всё молодое и талантливое.
А молодое и талантливое шло и шло. Окуджава, конечно, чувствовал себя неуютно после проработки Дымшица, но и повести продолжал писать, и пел песни… Сначала он пел лишь на вечерах у друзей и близких знакомых. Первый публичный концерт состоялся в Ленинграде в Доме кино в 1960-м. Вскоре после этого было выступление на «вечере отдыха» в московском Доме кино. Там, по признанию самого поэта, произошёл неприятный эпизод: когда Окуджава начал петь одну из лучших своих песен «Вы слышите, грохочут сапоги…», из зала кто-то крикнул: «Пошлость!» Поэт обиделся и ушёл не допев. После этого начались гонения на песни Окуджавы. Почему? Ну, пусть, по их интерпретации, «пошлость» — но ведь тысячи действительно пошлых шлягеров бытовали в концертных репертуарах совершенно беспрепятственно. Ничего политического или антисталинистского в песнях Окуджавы не было. Чем же они так раздражали партийные круги, что слушать и петь песни Окуджавы считалось «бытовым разложением», и за это могли наказывать комсомольцев по всей строгости комсомольского устава? Попробуем разобраться.
Одна из любимых и очень популярных тогда песен — «Ах война, что ты подлая сделала…» Что в ней было «непатриотичного», «упаднического» или «пошлого», как дружно клеймила её официозная пресса? Ведь всё в ней, как приказывал товарищ Сталин: «мальчики» «повзрослели до поры» и «ушли — за солдатом солдат», а потом и «девочки» ушли туда же, на фронт, защищать свою советскую родину. Что же не нравилось товарищам коммунистам? А вот рефрен: «постарайтесь вернуться назад!» Это ужасное самовольное «постарайтесь». Советская официальная военная лирика (Суркова, Лебедева-Кумача, Симонова и др.) требовала от солдат смерти за Родину — в этом и была романтика. Тон был задан ещё в Гражданскую:
А Окуджава, действительно знавший, что так и было, что почти никто из его ровесников не «вернулся назад», произнёс это горькое, безнадёжное, но действительно желанное «постарайтесь». В этом слове оказалось столько эмоциональной информации, что даже глухие к поэзии номенклатурные чиновники ясно ощутили её. Не нравился им и Лёнька Королёв, хотя он-то уж точно погиб на войне. Но не так погиб, не с теми словами: не «за Родину и за Сталина», а как-то слишком индивидуально: «кепчонку, как корону», зачем-то сдвинул «набекрень». И песенка «О пехоте» им не нравилась: почему это она «неразумна» и почему «шагом неверным по лестничке шаткой спасения нет»? Но чем больше разглагольствовали партийные идеологи, тем больше росла популярность песен Окуджавы. Он сумел привлечь к себе сердца всех слоёв советского общества: от девушек-работниц в грязных общежитиях, которые, с трудом покинув свои обездоленные деревни, поели впервые досыта белого хлеба, до профессоров-словесников, исследующих на примерах из песен Окуджавы сущность поэтических повторов[146].
Не только песни, «неправильно» изображавшие войну, беспокоили А. Дымшица и ему подобных. Не меньшую тревогу вызывали у них и просто лирические песни Окуджавы: «Полночный троллейбус», «Опустите, пожалуйста, синие шторы», «Часовые любви» и др. Мы же с одинаковой любовью принимали как тревожные, грустные размышления поэта о нас самих, затерянных в пугающей напряжённости нашей непонятной ещё общественной эволюции, так и шутливые, но полные глубокого философского самопознания песенки о Ваньке Морозове, о «голубом шарике». Более всего ценили мы в Окуджаве трогательно бережное отношение к личности, к любой, может быть, и совсем не одухотворённой. Беда была над всеми нами, у каждого своя, личная, но все мы были связаны общей бедой нашего народа, нашей земли, исстрадавшейся под страшными сталинскими сапогами. Окуджава не даёт анализа произошедшего, не проклинает его, не предлагает отрекаться от прошлого декларативно, не призывает даже искать истину — он зовёт только к человеческой доброте. У него нет надежд на скорые перемены ни сверху, ни снизу, нет никакой идейной программы: ни борьбы за демократию, ни «коммунизма с человеческим лицом», ни надежд на религиозное возрождение — есть только любовь к человеку… Его юмор редко бывает злым. Даже о «Чёрном коте», в котором многие видели Иосифа Сталина, Окуджава говорит шутливо и не страшно.
146