В этой книге впервые публикуется миниатюрная поэма «Письмо в семнадцатый век», где на тесном пространстве в сотню строк соседствуют глубочайший лиризм и хлёсткая памфлетность. Двадцатый век с его пошлыми «светилами из светил» и семнадцатый, в котором поэт видит свою Прекрасную Даму — девушку с картины Вермеера. Причудливое переплетение времён, и сплетение того реального мира, в котором обитатели «государственных дач» страшны своей неистребимой пошлостью, с миром красоты, условно отнесённым автором на триста лет назад…
А есть ли что-нибудь страшнее, чем стыд за свой век и свою страну?
Поэмы Галича — философские. «Поэма о бегунах на длинные дистанции» (она же поэма о Сталине), что она по жанру? Мистерия? Фарс? Памфлет? Историософские стихи? Бытовые новеллы? Лирика? Сатира? Всё вместе! Летят в тартарары все единства, начиная с единства приёма.
То же можно сказать и о поэме «Кадиш», посвящённой легендарному польскому педагогу и писателю Янушу Корчаку. При всём диапазоне, от лирических пронзительных песен («Когда я снова стану маленьким») и до притчи (о князе, захотевшем закрасить грязь), от иронического и жуткого блюза и до новеллистического повествования, вся поэма содержит тот нравственно-философский заряд, который заставляет читателя и слушателя воспринимать её как лирико-философское произведение, в котором фрагмент за фрагментом в последнюю ночь проходит перед героем вся его жизнь.
Такой же монтаж кинокадров, перебрасывающий нас от Себастьяна Баха в московскую коммуналку и обратно к Баху, и стихи «Ещё раз о чёрте» — с их антифаустовским фарсом, и наконец, кафкианский жуткий фарс «Новогодней фантасмагории», где страшным контрастом миру сегодняшних московских квартир возникает белый Христос — который «не пришёл, а ушёл в Петроградскую зимнюю ночь» (полемика с Блоком) — Галич совершил невозможное, немыслимое: соединил воедино «песенку» и философскую поэзию, гитару и молитву, жаргон и язык пророков.
Вся вторая книга, от цикла «Серебряный бор» до цикла «Дикий Запад» — история жизни поэта. Словно биографическая поэма с множеством отступлений. Они называются «Упражнения для левой и правой руки» — это короткие стихи, лирико-сатирические миниатюры, они порой и эпиграфы.
Когда после строк «Промотали мы своё прометейство, проворонили своё первородство» канареечка жалобно свистит бессловесный гимн бессловесного государства, а затем идёт «Песня об отчем доме», становится ясна связь интермедий с основными песнями цикла.
Персонаж, именуемый тут «некто с пустым лицом», узурпировал право определять, кто в стране сын, а кто — пасынок. Для Галича же этот «некто» представляет страну не больше, чем вышеуказанная канареечка.
Логически завершает книгу поэма «Вечерние прогулки». Вот она-то и открывает нам, что мы сидим в кабаке.
И становится понятно, что творчество Галича в целом напоминает «оперу нищих», жанр поэзии, родившийся в начале восемнадцатого века вместе с музыкальной комедией Джона Гея, так и называвшейся.
Полифоническая поэма, состоящая из монологов разных людей. Собравшиеся в таверне бродяги, разные фигуры с разных уровней социального дна, в песенках, куплетах, монологах спорят, исповедуются, хвастаются…
Поэмы этого жанра, сохраняя традицию, писали после Гея Роберт Бёрнс, Эдуард Багрицкий, переделывая Бёрнса, Бертольд Брехт и Вацлав Гавел.
Сравним поэму Галича хотя бы с поэмой Бёрнса «Весёлые нищие». У Бёрнса — вор, солдат, маркитантка, кузнец, цыган — всё это люди за бортом жизни. Все — «бывшие». У Галича — «два очкастых алкаша», работяга, буфетчица, партийный чиновник… По сути всё советское общество присутствует в шалмане — и партия, и рабочий класс, и интеллигенция… Только вот колхозного крестьянства тут нет!
А главное, вот в чём перевернул Александр Галич традиционный жанр: не бродяги, собравшиеся в таверне, а всё общество, вся советская действительность оказывается за бортом жизни!
Работяга (тут он вроде, как антипод Клима Петровича Коломийцева!) — главный герой поэмы и классический резонёр. Его монологи выражают авторское отношение и к людям в шалмане, и к самой реальности «большого шалмана» — там, за пределами этого, «малого». В том большом шалмане все хозяева — вроде того «партейного хмыря», что помер, не выдержав дерзостей работяги.